Во втором семестре всё-таки стало легче – может, помогала бабушкина дорога, а может, правы были те, кто говорил про адаптацию. Или преподаватель, которого Аня про себя называла аистом, дал хороший совет и сон действительно помогал. Однокурсницы хором недосыпали, кто-то даже бравировал этим, оставляя Аню в гордом одиночестве словами «ну ты и так всё знаешь, чего тут нового?», и она привычно скучала.
Все и всегда видели в ней что-то, что она сама не могла разглядеть, какой-то талант, некую хватку. Но бабушкин секрет, который она хранила, имел другую природу и был простой данностью, такой же, как светлые волосы и серые глаза. Остальным знать об этом было не обязательно. Слыша очередную тираду про ум, Аня пожимала плечами и продолжала делать дела, но изредка дёргалась, если чрезмерно натягивалась чья-то нить.
В родном районе, к вечеру, теперь было легче. Аня вспомнила, что ведь это здесь в детстве она нашла способы сжиться с болью, в тёплое время года уходя поближе к водохранилищу, а зимой прыгая в сугробы со старых сараев. Тут примирительно смотрели на неё окна многоэтажек, и здесь кивала хорошо знакомая продавщица в магазине у дома.
После шести часто звонила Даша, и Аня охотно брала трубку. Однажды она выслушала её, потом помолчала с полминуты – хорошо, что такое было в их общении приемлемо, – и сказала:
– Слушай, а дай мне свой адрес.
– Зачем? – послышалось в трубке. – Домой пригласить не могу, соседка хозяйке спалит.
– Да знаю, я не про то. Я тебе письмо хочу написать.
В трубке опять ещё полминуты лежала густая тишина, а потом голос прошуршал:
– Записываешь?
Аня записала адрес и хотела было объясниться, но услышала:
– Вот и напиши мне первое письмо. Расскажи зачем.
Тот разговор завершился быстро, словно и не был больше нужен. Словно он только готовил всё, что начало происходить потом. Скоро Аня сходила на почту, купила конвертов, достала из стола запас старых тетрадей в широкую линейку и стала разрывать их на листы. Потом пошла в дело ручка – на бумагу синей змейкой ложилась нить, тянувшаяся у Ани изнутри.
Вот зачем она захотела писать письма. Через трубку с её пустотой общаться было труднее, это не давало того, что так мучило, но стало уже таким привычным. К тому же можно было хорошо подумать и всласть подождать, пока придёт ответ. Изумительная роскошь в двадцать первом веке с его шумом, что-то под стать гумфаковской печатной машинке…