Конечно, меня не слишком искали, когда я не появлялся дома уже по несколько дней подряд. Конечно, меня не спрашивали, чем я занимался все эти годы. А я поглощал залпом романы и пьесы: цензурные – из городской библиотеки, нецензурные – по интернету, в компьютерном клубе, тратя на него все свои карманные на еду.
Но, конечно, мне устроили взбучку, когда узнали, что я с товарищами из художественного колледжа поставил спектакль по «Венере в мехах»6.
Отец сказал, что я опозорил семью, и со мной с тех пор не разговаривает. Мать тоже тогда использовала всю свою экспрессию, чтобы объяснить, как я заклеймил их доброе имя, но – клянусь – я заметил шаловливую ухмылку на ее лице, промелькнувшую буквально на долю секунды. В тот момент у меня закралось подозрение, почему отец всегда, сколько я себя помню, так лебезил перед ней.
Вынырнув из воспоминаний детства, в удивлении озираюсь по сторонам – я даже не понял, как оказался в этом районе. Народ здесь подозрительный, кажется, торгуют на углах* они не только травкой. На секунду в сознании рождается фантом того самого дурмана, глубокого, как темный колодец, упав в который, рискуешь там же отдать Богу душу.
Резко мотаю головой, впрочем, не особо привлекая этим внимание прохожих – здесь живут и фрики похлеще меня.
Я ведь видел в своей жизни много слез… Настолько много, что, если их высушить, соли* будет не меньше, чем я вдыхал с тех самых дорожек, дарующих вдохновение. И, что тогда было даже важнее, – безразличие к тем, кто его не оценит.
Пока я еще понимаю последствия роковых мыслей, закрадывающихся в голове, надо уходить. И лучше бы пройти через церковь.
Представляете, я, последний пошляк и развратник, позорящий высокое итальянское искусство и свою примерную консервативную семью, верю в Бога.
Поверят ли когда-то они? Что в моем сердце тоже находят место высокие, религиозные чувства.
Сколько набожных писателей изливали бумаге душу в самых томных, самых кричащих откровениях: Боккаччо, Достоевский, Фитцжеральд… Каждому наверняка было непросто. А я, ко всему прочему, несу свои откровения на сцену, давая презирающим меня и мое искусство людям возможность излить свой праведный гнев тут же, без посредничества литературных критиков.
«В этом доме нет Бога»* – такую эпитафию дали бы моему театру. А потом сожгли бы его, как сжигали на костре в Средневековье девушек, которым по несчастью достались волосы цвета одной из мощнейших природных стихий.