– Ну, хватит, Прасковья! – оборвала её резко Марфа,– Ты свои грязные сплетни оставь себе! Я к тебе с миром пришла, а не грязь эту слушать. Ты уж прости, но я пойду. Прощай!
С письмом в руке, она развернулась к выходу и быстро вышла из дома, попрощавшись на крыльце с Петей. Марфа шла вся не своя, от слов Прасковьи. Хоть и не верила она ей, но слухи и правда ходили, что Никита был рожден не от Спиридона, а от Николая Феофановича. Марфа остановилась, набрала снега в ладонь и вытерла им лицо. Не хотелось в это верить! Не хотелось!
Дома её ждала больная Евдоксия, которая охала в постели, прикладывая мокрое полотенце к голове. Фотиния периодически забирала это полотенце, смачивала в ведре с водой и снова отдавала бабке.
– Ела? – первым делом спросила Марфа Фотинию.
– Нет, отказывается,– с отчаянным вздохом ответила девочка.
– Да я про тебя, Фотя, а с бабушкой мы разберемся, – снимая платок с головы, произнесла Марфа.
Фотя встала со стула, что стоял возле кровати больной Евдоксии, и, пройдя мимо Марфы, ответила:
– Ели, дед заставил.
Марфа тем временем вытащила письмо и, посмотрев на больную женщину, спрятала его в печную полку до прихода свекра.
– Вы, мама, хоть ложечку съешьте, – уговаривала Марфа свекровь, доставая теплый чугунок с кашей из печки, – Вы бы поправились, а там война закончиться и Ермолай придет. Гулять еще будем!
Евдоксия только тяжело вздохнула на её слова и убрала с лица полотенце:
– Смочи, горю вся.
Марфа послушно забрала у неё полотенце и смочив его в ведре, сама положила ей обратно на лоб. Посмотрев внимательно на старую женщину, она спросила:
– Федя то где?
Евдоксия тяжело вдохнула, потом громко сглотнув слюну, ответила:
– С Фиской вроде на задний двор убежали.
– Не заболел бы…,– рассуждала вслух Марфа, обеспокоившись о сыне.
Евдоксия ничего не ответила и, отойдя к окну, Марфа задумалась, отдавать письмо свекру или нет. Не устроил бы побоище после его прочтения, а ей как "гонцу с плохой вестью" попадет больше всех. Она вздохнула: "Ну, сколько можно его бояться?".
И все же, когда в дом вошел свекор с Никитой, после возвращения из леса, она отдала письмо. Делала это дрожащей рукой, а он смотрел на неё так, как смотрят на умалишенных, и, забрав, ушел во двор, откуда пришел только час спустя и вел себя, на редкость, как обычно. Прошел после этого день, два, месяц, но Николай Феофанович не давал виду, что в письме было что то, что могло его тронуть или хоть как то задеть. Возможно, Прасковья ошиблась? Все-таки женщина прибывает в горе и не совсем адекватно себя ведет, ей можно все простить.