АННА. Не волнуйтесь обо мне, я переживу.
СИКЕРТ (находит одеяло). По крайней мере, накиньте на плечи одеяло и позвольте угостить вас вином.
АННА. Мне правда ничего не нужно.
СИКЕРТ (накидывает ей на плечи одеяло и усаживает). Ерунда. Присядьте у камина и постарайтесь согреться. И толика вина вам не повредит.
АННА. Ладно. Разве что глоточек.
СИКЕРТ. И куда, черт побери, я подевал вино?
АННА (смотрит на разобранную постель). Вы спите в студии?.
СИКЕРТ. В моем возрасте я засыпаю, где угодно. Но эта кровать появляется на многих моих полотнах. Как вы, вероятно, знаете, если изучали мое творчество. (Пристально смотрит на нее). Вы такая молодая.
АННА. Мне двадцать семь.
СИКЕРТ. Нет, конечно.
АННА. Хорошо. Двадцать пять.
СИКЕРТ. Я бы сказал, двадцать два.
АННА. Двадцать три.
СИКЕРТ. Милая моя, если вы начинаете с того, что лжете мне, что не позволит мне солгать вам? И поверьте мне, лжец из меня гораздо лучше вас, хотя бы потому, что практиковался я в этом на полстолетия дольше.
АННА. Я подумала, что не станете встречаться со мной, узнав, что я такая молодая.
СИКЕРТ. О, нет. Я предпочитаю молодых. Они сочные, как свиные мозги. (Находит бутылку вина). А вот и вино. Спрятал за глокеншпиль. Вам доводилось играть на глокеншпиле?
АННА. Нет.
СИКЕРТ. Слава Богу. Я знал одну женщину, которая вбила себе в голову, что дьявол поселился в ее глокеншпиле. И куда, скажите на милость, подевались стаканы для вина?
АННА. Напрасно вы так хлопочите ради меня.
СИКЕРТ. Никогда ничего не делаю ради кого бы то ни было. Я – невероятно эгоистичный старик, который, по большей части выживает благодаря загадочно эксцентричному и где-то коварному обаянию. Разве вас об этом не предупреждали?
АННА. У вас репутация эксцентричного человека.
СИКЕРТ. Так обычно полнейшие зануды говорят о тех, кто пугает их до смерти умом и креативностью. А вот и они. (Находит два стакана, достает носовой платок, протирает их). Последняя девушка, которая пила из этих стаканов, была почти такой же красивой, как вы. Рыжие волосы. Пухлые губы. Сладкая, как пирожок. Натурщица. Тогда она была обнаженной. На этой самой кровати. Если бы кровать могла говорить, сидеть мне в тюрьме. В свое время я славился дурной репутацией, и делаю все, что в моих силах, чтобы и теперь, в моем преклонном возрасте, ничего не менялось. (