– Пригоже о самодержце своём молвит народ или непригоже?
Подумал тогда Саин-Булат о Прокопе, для которого истина выше живота, и о его семействе.
– Поминает с горечью князя Володимира Ондреевича и его супругу Евдокию, яд вместе с ним принявшую, скорбит по матери князя, Ефросинье Старицкой, и по монахиням, утопленными вместе с ней. Речёт, что кострами и плахами любовь народную не завоюешь, только милосердием.
Страшная болезнь – гнев. Опламенилось[26] сердце царя, лицо сразу помрачнело:
– Казним одних изменников – и где же их щадят? – точно судорогой, искривило его уста. – Володимир отрёкся от присяги мне и наследнику престола, царевичу Димитрию! Я болел, а он с матерью своей праздновали мою близкую смерть! Но я не держал к ним ненависть: выздоровев, не мстил, а простил князя под крестные целовальные клятвы! В знак милости дал большое место в Кремле для постройки дворца и богатые поместья в придачу. Брат же, лысый бес, преступив крестное целование, ковы строил отравить меня! А супруга с его матерью всё знали, умертвить меня хотели ядом!
Государь задышал глубоко и часто, но, сделав над собой усилие, заговорил спокойнее:
– Многие судачат, что я зол. И правда, я таков, не хвалюся, однако пусть спросят меня: на кого я гневаюсь? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я тоже, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя, и это платье.
И снова воевода прибег к молчанию, чувствуя, что оно лучше речи. Преклонив голову, терпеливо выслушал тяготы царя, внутренне смущаясь, что не удержал язык свой. И утишилось сердечное пламя Иоанна, пропала тоскливость, снова вглядывались в Саин-Булата глаза быстрые, цепкие.
– Хан-Керман[27] остался без правителя, – заговорил он с привычной деловитостью. – Звал я Девлет-Гирея[28], давал ему в жёны Казанскую царицу, обещал честь и богатство, но он отказался и потребовал невозможного: Астрахани и Казани! Посему за верную службу жалую тебе Касимовское царство. Ступай, отбери сотню ратных человек на конях и завтра же поезжай. Я же пошлю вперёд людей.
Опешил ордынский царевич: и помыслить он не мог о таком возвышении! Но, помня о своём обещании, поклонился в пояс:
– Прошу, государь, за доблестных воинов своих, ибо в братском единодушии себя не щадили.
– Быть тому. Спускаю живыми в белый свет, – благоволил Иоанн и громко позвал телохранителя: