Что у нас было на святой Руси,
На святой Руси, в каменной Москве,
Среди-то торгу, братцы, среди площади,
Тут бьют добра молодца на правеже,
Нагого, босого и разутого.
Поставили его на бел горюч камень.
Стоит молодец – сам не тряхнётся,
Русы его кудри не ворохнутся,
Лишь из глаз горючи слёзы…
Тем часом дружина ждала своего воеводу. Кремлёвский стражник-ворόтник – долгомощный, чернобородый детина в кумачовом кафтане и с ружьём, стоя на вахте, косо поглядывал на ратников. Голова его в шапке с толстым подбоем и опушённым мехом казалась неохватной, что котёл. Наконец он отвернулся и, достав из кармана тугое яблоко, захрустел зрелым плодом.
– Морда – решетом не накроешь, – сплюнул под ноги Фрол. – Дрых тут на мягких подушках, пока мы врага били, голодая да кое-как ночуя под открытым небом, положа под голову камень!
– У иного жизнь как сани по песку, а у иного колесом катится, – поддакнул Ерёма – возрастом средний человек, волосом рус, малобород, зуб крив изо рта: – Ишь ты, разрядился, как петух: сапоги новые, сафьяновые, а мои совсем квёлые: не обувка, а какая-то охлябина.
– Перед таким умирать будешь – ничего не даст. Хоть бы лошадей подкормиться да выстояться пустил, – довольный поддержкой додал Фрол и с нежностью погладил своего боевого друга: – Смаялся-то как, уморился.
– Потише там, будоражники[32], не ровён час, донесёт Малюте, не то что без сапог – без головы останетесь, – шикнул некто из старших. – Ныне ведь как: сунется кто-либо со стороны, пустит небылицу – и пиши пропало. Кричи после, что не состоит на тебе никакой вины, – кто услышит? Изболванился народ от подозрительности…
Примолкли ратники для сохранения живота своего: имя Малюты, ровно имя сатаны, на каждого наводило ужас; из-за него ныне мужик пугливый: тележного скрипа боится.
Слышно стало, как шумит тревожно рядом стоящее дерево да смачно хрустит яблоком неприветливый караульный стрелец…
– Мне намедни приятный сон соснился, – сглотнув, робко нарушил молчание Ерёма. – Пролетали блины по воздуху, а я их клац, клац зубами – ловил и ел. К чему бы это?