Клочья мглистого тумана неохотно отступали за стволы пихт и лип. На иголках собиралась утренняя роса. В развилке сучьев дремал енот, пока его что-то не всполошило: раннее утро в Аркенском лесу прорезал рёв какой-то машины. Мерцая в дымке, приближались два огня. Енот бросился искать спасения выше, в кроне дерева, а по дороге под ним протарахтел школьный автобус. Как всегда по рабочим дням, он, покачиваясь, двигался сквозь вездесущий аркенский туман. На каждом ухабе пахнущие затхлостью сиденья выплёвывали в воздух облачка поролона. Звуки, издаваемые при этом автобусом, звучали просьбой о спасении.
Мерле не сомневалась, что машине не даёт развалиться только тысяча жвачек, оставленных здесь многими поколениями школьников. Она зябко поёжилась и поглубже надвинула на лоб шапку. Как же здесь холодно! И дело не в том, что не работало отопление – в этом древнем средстве передвижения его никогда и не было. Мерле рукавом расчистила на заиндевевшем от мороза окне маленький «глазок». Чем целую вечность плыть по Аркену в школьном автобусе, она с гораздо большим удовольствием трусила бы сейчас по лесу на Бильбо. По утрам она всегда первой садилась в автобус, а после уроков выходила из него последней. На спине тяжеловоза она бы не только добиралась быстрее, но прежде всего ехала бы в одиночестве. Она взглянула на взлохмаченную каштановую шевелюру наискосок перед собой. Титус Коста жил почти так же на отшибе, как и она, поэтому оба какую-то часть пути нередко оставались в школьном автобусе единственными пассажирами. И всё же, хотя сегодня она ехала в школу впервые за долгое время, он, войдя в автобус, не сказал ей ни слова и, глядя сквозь неё, плюхнулся на сиденье в соседнем ряду. С тех пор он сидел неподвижно, не отрываясь от окна, как если бы снаружи разыгрывалось что-то потрясающее. Кто бы ни садился в автобус, Титус никогда не поворачивал голову и не произносил ни слова. Мерле, ещё глубже втянув руки в рукава, делала то же самое. Она сосредоточила взгляд на городских окраинах. Мороз и иней превратили деревья и кусты в ледяные скульптуры. В такой мороз время тянулось медленнее, словно зимой дни на час или два длиннее, чем летом. То, что и тёмные ночи из-за этого становились длиннее, её совершенно не смущало. Подышав на стекло, она высвободила пальцы из рукава и принялась рисовать на окне разные фигуры. Несмотря на огрубевшую кожу на кончиках пальцев, холод она ощущала. Пальцы рисовали изогнутые линии и круги, а она думала о Джес и её книжке для записей, страницы которой были заполнены филигранными пересекающимися узорами. Мерле знала, что они не просто для красоты. Она чувствовала силу, мерцающую в изящных значках. Вот бы и ей уметь применять эту силу! Как бы это изменило её жизнь…