Местные волки Никиту не гоняли, пищи
хватало и своим, и пришлому, стоило лишь немного отойти от
мёртвого города.
– Мы тоже были ангелы, – сказала
лисунка однажды, глядя в низкое звёздное небо. – И жили среди
звёзд. Только я не помню – давно. Мне брат говорил. И батька
ангелом был, самым светлым. А потом пришла людына, ненавижу, и он
сказал – не поклонюсь. И многие сказали – не хотим, пусть людына
поклонится, не мы.
Никите было жарко. Хриплый,
отравленный злостью шёпот тёк в ночи, сливался с пением
цикад.
– Вот, никого и не простили, –
лисунка криво усмехнулась, в темноте блеснул клычок. – Отняли
крылья, все упадали вниз, на землю. Кто в лес – тот стал как я. Кто
в поле, кто в реку, кто в хату людскую – в трубу попал или в хлев.
В горы, на море, в болото увечные ангелы сыпались, где упали – там
прижились, что поделать…
Никита протяжно вздохнул и вывалил
язык.
– Батьке не простили – и я не прощаю,
– угрюмо сказала лисунка. – Ненавижу людей, всех до единого. Мне
кажется, если прощу хоть раз, хоть кого-то – издохну, не жить на
свете… Тоска берёт смотреть на эти звёзды. Подвой?
– У-у-у-у! – послушно затянул Никита
погрубевшим голосом.
– О-о-о… – подхватила лисунка.
Вдалеке, вразнобой, откликнулись,
заголосили переярки. Наконец, суровая волчица приказала им
умолкнуть. Всё стихло.
***
В Припяти жилось привольно, пока не
встретился турист. Парень, как чёрт из табакерки, выскочил на них с
лисункой против ветра, с видом восторженным и перепуганным. Туристы
бродили временами по мёртвому городу, увешанные камерами и
рюкзаками, не похожие на рабочих станции или редких местных.
Туристы оставляли мусор, пищали датчиками, снимали на камеры
развалины, деревья и технику, старались подстеречь зверьё на
окраинах. Вблизи Никита с ними не сталкивался, благоразумно
прячась. И вдруг один с треском вывалился прямо из кустов. Лисунка
замерла кульком тряпья. Никита повернулся и спокойно глянул:
«Ну?»
– Волк! – крикнул турист.
– Чтоб ты вмовк! – раздельно ответила
лисунка и зловеще щёлкнула пальцами.
Немотой заклятый парень так и остался
стоять нелепым памятником экстремальному туризму, а Никита с
лисункой быстро ушли.
Она всё мрачнее супила густые брови,
морщилась, словно зуб болел, дёргала верхней губой и, наконец,
сказала:
– Брат рассердится. Исколотит,
собака. Снова скажет, лезу к людям, нарываюсь. Вечная песня, что
беду наведу на себя и других. Да я сама беда бедовая! Но всё равно,
давай уйдём подальше…