Вся сцена была пропитана атмосферой чего-то древнего, забытого, что ожило вопреки законам времени и человеческой воли.
– Слушай меня, великий Мунсин, дух луны и теней. Прими эту жертву, что я приношу в твоё имя, и позволь миру узнать истину через боль и разрушение, – прошептал он голосом, который звучал, словно из самой глубины бездны. Глухой и тягучий, этот голос будто заполнял собой пространство, как вязкий туман, просачиваясь в каждую щель, обволакивая холодной, неизбежной тишиной. В нём слышалась напряжённость, как в струне, готовой оборваться, или в последнем вздохе перед прыжком в пропасть.
Его дыхание, сбивчивое, как у загнанного зверя, перемешивалось с острым, металлическим запахом крови, которая уже наполнила воздух. К этому примешивался горький аромат ладана, будто воплощение чего-то древнего, что стояло на границе священного и запретного. Этот запах, смешанный с едким дымом тлеющих трав, вызывал ощущение, будто сама комната дышит, наполняясь силой чуждой и неподвластной смертному.
Человек с неким почтением обнажил кинжал, и лезвие, выточенное так тонко, что оно казалось хрупким, вдруг вспыхнуло тусклым, холодным светом, словно отражая бледное сияние далёкой луны. Лезвие выглядело как нечто живое, слабо мерцающее и источающее немой зов. Его пальцы, напряжённые, но уверенные, обхватили рукоять, и кинжал стал продолжением его воли. Медленно, почти торжественно, он провёл остриём по своей ладони. Резкий запах свежей крови прорезал воздух, густой и насыщенный, словно этот аромат был ключом к открытию врат другого мира.
Алая кровь, словно ожившая, стекала тонкой струйкой, ложась на древний текст, выцветший и потёртый временем. Эти капли, словно чернила, казалось, проникали в изрезанные временем страницы, оживляя гравировки. Рисунки, покрывавшие пергамент, шевельнулись, как спящие создания, разбуженные нежеланным вторжением. Лица демонов, выгравированные веками назад, начали менять выражения – их безмолвные крики застыли в вечном вопле, распахнутые рты походили на мрачные провалы, обрамлённые холодным блеском зубов.
Пламя свечей, плясавшее до этого хаотично, вдруг замерло. Комната погрузилась в мёртвую тишину, тяжёлую, как свинец. Даже слабый гул большого города, что пробивался сквозь толстые стены, исчез, будто сам мир отвёл взгляд от происходящего. Тишину нарушало только его тяжёлое дыхание, хриплое, прерывистое, как у человека, стоящего на грани сознания. Стук сердца, отчётливый и гулкий, казалось, стал частью пространства, раздаваясь эхом в самом воздухе.