– Это ежели от бесстыдства ум не потерять, – вступил в беседу старый богомолец, дед Кузьмич.
– Если бы тати всё по-учёному делали, так ни единого бы из них не вязали, – закивал богомолец малый – внучок Ванюша.
– Страх от бесстыдства не теряется, – торопливо рассудил Гришаня. – Пока час, другой, третий в тёмном подполе с замком проваландаешься, звуков разных набоишься, всяко к свету решишься добычу нести.
– Да откуда же ты, рыжий тать окосевший, знаешь, каково это в подполе над сундуком от страха трястись? – распалился псаломщик.
– От того, что учёный я, – с вызовом ответил Гришаня, – три класса церковно-приходской школы, с отличием.
Когда крики на кухне утихли, сделалось слышно, как у печки – с той стороны, где полочка с крынками – стрекочет сверчок.
– Гости дальше кухни и людской не проходили, – Маня нервно крутила на палец тощенькую косичку.
– Отчего это вы, Манечка, так в псаломщике и в богомольцах уверены? – спросил Игнат Тимофеевич. – Не оттого ли, что люди божие?
– Полы я в покоях намыла, тряпку у порога расстелила, – отвечала Маня. – Не загваздал её никто, не сбил. Следочки лишь барыни. Чёрненькие, от маленьких каблучков её туфелек.
– Нужно окна осмотреть, – предложил Гришаня. – Не влезал ли кто со стороны реки? Всплески я около девяти слышал. Лодка шла. Думал ещё, хозяин возвращается.
– Что же ты, пёс хромой, думал, будто бы Матвей Палыч прибыл, а встречать его не шёл? – закричал псаломщик.
– Есть за мной такая вина, – не стал спорить Гришаня. – Я ведь решил, что как увидит меня Матвей Палыч, так за описи усадит. А не увидит – не вспомнит. Сдались ему с дороги описи товаров, когда в спаленку подымись, а там – перины пуховые и барыня драгоценнейшая – матушка Анна Лексеевна. Обиды от меня ни на копейку. Никто же до Петрова поста хозяина не ждал.
– Я, пока трубку в сенях курил, тоже расслышал всплески, – подтвердил пришлый солдат Игнат Тимофеевич. – Лодка ли шла, рыба ли играла? Лодке бы почаще вёслами бить…
Гришаня обернулся к барыне. Вечером она первая услыхала всплески у пристани. Вызмеилась из-под Гришани, ткнула в бок холодными ногами, зашипела про мужа. Забоялась теперь, бедняжечка, выдать себя румянцем либо неладным ответом.
На лавке остался стоять керосиновый фонарь с замирающим фитильком. Не уследил Гришаня, когда Аннушка вышла в покои.