– И человек, которого ты только что уволил, обреченный (ведь быть уволенным тобою, отец, значит: вниз, в бездну!)… он выдохся, да?
– Да.
– Потому что он человек, а не машина…
– Потому что человеческое в нем уступило машине.
Фредер поднял голову. Взгляд его был совершенно растерянным, когда он устало сказал:
– Я уже не поспеваю за тобой, отец.
Терпеливое выражение на лице Иоха Фредерсена проступило ярче.
– Этот человек, – негромко сказал он, – был моим Первым секретарем. И платили ему в восемь раз больше, чем последнему. А это равнозначно обязательству выполнять в восемь раз больший объем работы. Для меня. Не для себя. Завтра пятый секретарь займет его место. Через неделю он сделает лишними четверых из оставшихся. Вот такой человек мне нужен.
– Потому что благодаря ему отпадает нужда в четверых других…
– Нет, Фредер. Потому что он ощущает работу за четверых других как наслаждение. Потому что он упивается работой… наслаждается ею, как женщиной.
Фредер молчал. Иох Фредерсен посмотрел на сына. Пристально посмотрел.
– У тебя что-то случилось? – спросил он.
Глаза юноши, красивые и печальные, глядели мимо него в пустоту. Буйный белый свет пеной вскипел в окнах и погас, оставив над Метрополисом черный бархат небес.
– Ничего у меня не случилось, – запинаясь, ответил Фредер, – просто мне кажется, я впервые в жизни постиг сущность машины…
– Это очень много значит, – сказал владыка Метрополиса. – Хотя скорее всего ты заблуждаешься, Фредер. Если б ты вправду постиг сущность машины, то не испытывал бы такого смятения.
Сын медленно перевел на него взгляд, исполненный беспомощности непонимания.
– Поневоле придешь в смятение, – сказал он, – когда, как я, выберешь путь к тебе через машинные залы… через изумительные залы твоих изумительных машин… и увидишь создания, прикованные к ним законами вечной бдительности… глаза без век…
Он запнулся, губы пересохли.
Иох Фредерсен откинулся на спинку кресла. Он не сводил глаз с сына, так и держал его в плену своего взгляда. Потом спокойно спросил:
– Почему ты выбрал путь через машинные залы? Он не самый короткий и не самый удобный.
– Мне, – сказал сын, подыскивая слова, – хотелось посмотреть в лица людей… чьи дети – мои братья… мои сестры…
Он шевельнул рукой, словно желая поймать на лету и вернуть едва произнесенные слова. Но они уже прозвучали.