Всегда трудно назначать цену, просто – обесценивать. Вот и сейчас я не могу сказать, чем была для меня эта ночь, одна короткая весенняя ночь, лишённая слов, но не смысла, ведущая куда-то, ведомая нами. «Мы». Нет ничего проще этого слова. Нет ничего волнительнее того акта превращения в нечто единое, который им подразумевается.
С недавних пор мне никак не удаётся восстановить рухнувшую в одночасье иерархию, во многом из-за отца, но не только. Загвоздка и в Симоне: я не нахожу ему места. Кто он, этот мальчик, печально-солёный, играющий в мужчину? Что общего между мной и его сухими жёсткими ладонями, почти прозрачными водяными глазами, выгоревшими волосами, колкой щетиной, неизменно расстёгнутой рубахой. Да, я дала ему имя. Имя, которое не дал бы никто другой. Но слова – это просто звуки.
Можно говорить то, что никогда не чувствовал, можно верить в это. Но чувствовать, слышать сердце – иное. В этом июне мои мысли не находят себе места.
«Ничего нет» далеко от «нечего терять», «ничего нет» не даёт славных цветных снов к утру, не балует улыбками. «Ничего нет» страшит незнанием, с чего начать. Как так оказалось, что у меня ничего нет? Даже не за душой – в душе. Жуткая пустота, чёрная дыра, глубокая шахта – всё это было во мне, как-то вдруг образовалось, взялось ниоткуда. Но, что действительно пугало, никто будто бы не замечал этой моей отрешённости.
Наступило время бесконечных джемов и конфитюров, варений и леденцов, которые мама варила ежегодно, сколько я её помню. Дома царил сладкий запах ягод: сначала клубники, потом смородины, малины, вишни. Бесконечные чаны то стояли на огне, то настаивались, то процеживались, то отмывались – всё это с моей помощью. Мои руки окрасились в несмываемый красный, меняющий оттенки и интенсивность, но не сходящий до конца. Я вдруг заметила, обнаружила, что все ягоды – красного, кровавого цвета, что сок, выступающий на них, отвратительно похож на кровь, сочащуюся из ссадины мелкими бисеринками.
Когда я подумала так впервые, эта мысль показалось мне чудовищной и поразительно точной, я поднесла руки к лицу и увидела их в другом свете – они были все в крови, меня затошнило, я тяжело опустилась на стул, который, слава богу, был в досягаемости, меня охватила странная дурнота, на грани потери сознания. Войдя на кухню, мама испугалась моего бледного потерянного вида и подала мне стакан воды. Она спросила, что со мной, а я не придумала ничего лучше, чем пересказать свои нелепые мысли. Я ожидала осуждения и непонимания, уточняющих вопросов, беспокойства, но мама выслушала меня удивительно спокойно и задала только один вопрос: «У вас уже что-то было с Симоном?» Наступил мой черёд негодовать: «Что – что-то, мама?» Мама поморщилась и выдохнула чуть слышно: «Близость». «Нет», – выпалила я, раздражённо фыркнув, и вышла из комнаты.