В одну из таких бесед, ничем не отличавшуюся от сотни предыдущих, Симон неожиданно позвал нас с мамой с кухни и ровным будничным тоном сообщил, что, по его мнению, наши отношения прошли проверку временем и показали удивительное постоянство, что в своих тёплых чувствах ко мне он ни на секунду не сомневается, равно как и в моих, и хотел бы сейчас просить моей руки. Если я и понимала, что происходит, то явно не в полной мере, хотя моя растерянность никого не волновала. Папа, недолго думая, ответил, что Симон ему нравится, что я выросла неплохой хозяйкой и имею сносный покладистый характер (а это едва ли не главная добродетель любой женщины) и что мы, по его разумению, могли бы создать отличную семью. Мама расплылась в блаженной улыбке, смахнула со щеки ниоткуда появившуюся слезу и обняла меня.
Так прошёл один из самых особенных и важных моментов в жизни каждой девушки, мимо прошёл. Не задавая вопроса, согласна ли я стать его женой, Симон скупо поблагодарил меня за согласие, но только после куда более тёплой благодарности моему отцу за благословение и маме за хорошую дочь. Наверное, будь у меня внутри какой-то мало-мальски явный протест, мне удалось бы высказать его, и, возможно, я даже имела какие-то шансы быть услышанной. Но протеста не было. Как не было ни радости, ни волнения, ни других полагающихся ярких чувств с соответствующими звучными названиями. Внутри не было ничего, мне требовалось время на осмысление и возможность прочувствовать происходящее, но и это оказалось слишком большой роскошью.
На август назначили нашу с Симоном свадьбу. Моё обручение с мальчиком, живущим игрушечную жизнь, с мужчиной, которому предстоит «стать мне опорой».
Стоя на балконе со второй подряд сигаретой в руке, я смотрю на ночное небо, а там долгожители-звёзды, все как одна, готовят себя к главному падению в жизни. Кто-то рассказывал мне, что та картина звёздного неба, которую мы видим, устарела, как результаты скачек за март прошлого года. Всё, что доходит до нас, это всего лишь свет, идущий через вселенную несчётные тысячи лет, и пока он идёт, звезды рождаются, взрываются, умирают.
А что, собственно говоря, мне до них? Когда мой свет погаснет, никто не заметит.
Я дышу одним воздухом с мегаполисом, построенным на сухой земле чужеземцев, сжигаю бензин, табак и время, стираю шины, изнашиваю джинсы и кожаные куртки, рушу результаты чужого созидания, и себя заодно. Я не люблю этот город, но есть в нём одна чудесная особенность – он меня не раздражает, как раздражают большинство городов Старого Света. Города, преисполненные чувства собственного достоинства и пафоса, видавшие виды, забитые историей под завязку. Города, в которых остро чувствуешь свою ничтожность, своё убожество и уродство на фоне шпилей готических соборов и ажурных колоколен. Объехав все хоть сколько-нибудь примечательные места с гастролями, я не могу сказать, что видела их хотя бы с фасада, хотя бы самые крупные достопримечательности – мой путь всегда лежал от аэропорта до отеля, от отеля до концертной площадки, оттуда до сносного ресторана – а в идеале сносный ресторан находился в самом отеле, потом до номера, а утром обратно в аэропорт. Это может показаться странным, но чем причудливее была архитектура города, чем больше в нём было концентрированной едкой атмосферы, тем настойчивее я избегала знакомства с ним. Исключением для меня стал только один город – Амстердам.