Шовкуненко с уважением глядел на взъерошенную, сердитую партнершу. Ему был близок ее испуг при слове «ресторан». Она не привыкла снимать чужое и наносное, видя в ресторане два-три знакомых лица. Быть может, праздники она справляла в своей семье дома. Нет здесь папы и мамы, значит праздник в душе.
– А мы по-семейному справим, – заключил Шовкуненко.
Тючин недоуменно уставился на него.
– Верно, беги за провизией. Пойдем к инспектору манежа. Он-то ведь оседлый. Дом имеет. Самовары, вроде бати, коллекционирует.
– Григорий Иванович, ведь там как следует не обмыть нам премьеру. То ли дело – ресторан. Артисты пойдут.
– Ничего, Тючин. Пусть идут. У всех эти премьеры в порядке вещей: каждый месяц. Они идут уже скорее смыть, чем обмыть. А у нас, – Шовкуненко кивнул Наде, – настоящая премьера. Ее обмывать ни к чему…
«Кто такой инспектор манежа?» – неожиданно спросила себя Надя. Если дом его открыт для артиста, если сердце ведет летопись премьер – значит историк. И действительно, комната была похожа на музей, где собраны пестрые плакаты, ленты, регалии, самовары, подковы.
– Это в двенадцатом году, от Поддубного, – пояснял он гостям. – Вот, Григорий, афиша Бено. Тогда он на подкидных досках работал. Шустрый ярмарочный номер. Этакая карусель прыжков.
Надя с восхищением стояла подле афиш, пожелтевших, расклеенных веером. Шовкуненко слушал молча, а Тючин тоскливо оглядывался на стол, который казался ему куда красочней воспоминаний.
Хозяйка дома радушно пригласила всех к столу. Звон рюмок, смех, разговор о премьере. Надя будто встречает Новый год. Как сложится ее жизнь дальше – кто знает?! Но сегодня такое счастье! Шовкуненко и тот расцвел: выбритый, неколючий. Дима, подогретый вином, ухаживает за ней с упоением.
– Ну, Григорий, видно, будем скоро свадьбу справлять в твоем номере, а? – шутливо пробормотал инспектор манежа.
Шовкуненко, не поняв его, смущенно ловит взгляд Нади.
– И то верно, надо подумать. А то мыкаемся, как три сухих листа, из которых ветку не составить.
– Слышь, Надь, чего Григорий Иванович сказал? – Тючин подлил Наде красного вина.
– Вон сидят голубки, ожени их, Григорий, хорошая пара.
Шовкуненко вздрогнул. Нечаянно, по доброте, инспектор коснулся самого горького и больного, что было на сердце у Шовкуненко. «Не меня считают парой, не меня! Вот почему все эти дни я чувствовал себя человеком, в руках которого всего лишь солнечный зайчик». Настроение уже было испорчено.