Пальцы Джульетты, как всегда, нервно теребят ручки сумки. Хочется положить ладонь на эти пальцы, хочется медленно поглаживать их, пока напряжение не уйдёт, пока Аня не заберёт, не растворит все тревоги этой женщины.
Зал заполняется зрителями, нарастает гул голосов, воздух пропитывается ароматами и трепетом ожидания. Кто-то рядом кричит в трубку: «Да, проходите, проходите, сейчас всё начнётся, это прямо в галерее, я в четвёртом ряду! Женщина! Это место занято, занято!»
Аня вертит головой, рассматривает публику. Рядом с коротко стриженными зелёноволосыми девочками в кедах восседают дамы в вечерних платьях. Мелькают смутно знакомые лица: художники, актёры, режиссёры.
Свет тускнеет, очертания предметов размываются, гул затихает.
– Эй, Аня! – Джульетта наклоняется и шепчет: – А у тебя планы есть? После окончания контракта? Работу какую-то уже ищешь?
Аня качает головой. Джульетта, какая работа может быть после «Арт энд блад»? А вы что, вы готовы от меня отказаться, отфутболить неизвестно куда?
Избавиться от меня?
Тьма густеет, звуки испаряются, мир исчезает.
Аня чувствует запах. Отталкивающий, грязный. Запах мясного рынка, тех рядов, где выставлены отрубленные свиные головы и конечности. В центре зала вырисовываются очертания обнажённого тела Барбары, оно измазано красным. Так вот зачем этот реквизит. Небольшие муляжи человеческих голов висят на шее Барбары ожерельем. Отрубленные руки нанизаны на пояс и образуют своеобразную юбку. Так вот зачем вчера Венера заказывала несколько килограммов свинины – сырое мясо лежит в ногах художницы.
Барбара танцует. Двигает бёдрами. Трясёт головой. Музыка, кажется, сейчас разрушит стены галереи. На фоне танца на экране во всю стену сменяют одна другую картины, некоторые из них Аня узнаёт.
Вот Юдифь обезглавливает Олоферна на картине Артемизии Джентилески.
Вот Тимоклея сталкивает в колодец своего насильника на картине Элизабетты Сирани.
Много, много картин с кровью и жестокостью, скорее всего, догадывается Аня, написанные женщинами. Барбара продолжает двигаться, кровь стекает по её телу, в ноздри бьёт то вонь сырого мяса, то резкий запах пота.
Барбара двигается неистово, как будто для неё не существует галереи и публики, как будто она куда-то улетела, как будто она уже и не Барбара вовсе. На картинах всё меньше насилия, всё больше просто обнажённых женщин. Аня узнаёт что-то из Фриды Кало, узнаёт тарелки из инсталляции Джуди Чикаго. И вот наконец снова она – Дороти Ианноне, снова огромные женщины с хищными вульвами. Снова что-то не про Аню, не для Ани.