Я смотрел и ничего не мог понять. В них, в этих звездах, было что-то необычное, невиданное мною раньше. Они сверкали не холодно, не отрешенно, как всегда, нет. Они переливались, горели живым, трепетным светом. И были все разные, радужно-разноцветные.
Было такое впечатление, что распустились неземные, хрустально-хрупкие, огненно-прозрачные цветы. Словно бы те звезды, что видел я почти каждую ночь, были просто плотно сомкнутые бутоны. Но вот они раскрылись и заполнили все небо тонко и остро лучившимися лепестками. И вся эта роящаяся россыпь огней словно бы катилась средь мягкой черноты ночного неба в кружащем мне голову хороводе. И словно неслось ко мне непонятное, околдовывающее меня пение. Да, я слышал, как они пели, эти живые, эти вдруг ожившие звезды. – Что это? Сферы? Музыка небесных сфер?
– Боже как хорошо!
Я хотел встать, чтобы окончательно проснуться. Но не мог не только приподняться, но даже пошевелить рукой. Что-то сковало меня, навело на меня сладостное оцепенение. Необыкновенное томление разлилось по моему телу, и я почувствовал, как начинаю снова погружаться в сладко пенящийся океан сна. И что-то толкало меня все глубже в его на один миг расступившиеся волны. Словно бы я увидел нечто запретное, что не дозволено видеть людям. Увидел случайно то, что непременно надо забыть. Мои глаза стали сами собой смыкаться. Я чувствовал, как верхнее веко начинает ползти, скатываться все ниже. – Еще, еще одно мгновение. Еще раз взглянуть на это божественно-прекрасное небо! – Я силился удержать эти ставшие вдруг непослушными веки. Я напрягал, оттягивал на лоб брови. Все было напрасно. Что-то сладко и неумолимо пело внутри меня: – Спать…спать… И такая неодолимая истома наполнила все мое тело, что я не выдержал и сдался.
Я снова заснул.
Сколько я ни пытался, но так и не полюбил, а вернее говоря, не осилил оперу. И само оперное действо, и голоса, на сцене звучащие, меня так и не увлекли, и не очаровали. И после многих потуг я должен был себе сознаться, что не люблю я оперные голоса, особенно мужские. (Порой мне думается, что при огранке оперного голоса из него выхолащиваются обертоны, несущие эмоциональную окраску, которые в любом пении волнуют нас в первую очередь, а остается только сочный и сладкий мармелад, с восторгом «вкушаемый» лишь знатоками и страстными любителями). Исключение для меня составляют басы, но и они, правда, лишь в романсах и народных песнях. Песни о любви в исполнении Федора Ивановича Шаляпина меня восхитили. Это были не просто песни о любви как таковой, это пел человек о своей всепроникающей трагической любви. Я никогда подобного исполнения не слышал. В Москве я как-то посетил Дом-музей Федора Ивановича на Садовом кольце, и вот гуляя по внутреннему садику, я вспомнил, что в моей жизни была ночь, осененная памятью об этом щедро одаренном Господом человеке.