А ещё сегодня я не слышала голоса сына, мне от этого страшно, пусть я и привыкла к такому жуткому непостоянству. Утешаю себя мыслью о том, что, раз он не плачет, значит, с ним всё в порядке – настолько, насколько возможно. Хотя и не верится.
Надеюсь, они его кормят, и не так, как меня. Хоть как-нибудь кормят.
Раньше маленький так плохо ел, что ни один прием пищи не бывал завершен даже наполовину. Я рисовала ему веселые мордашки на каше, вырезала зверушек из овощей, и на дне каждой тарелки от него прятался портрет героя любимых мультфильмов. Сын размазывал кашу, раскидывал овощи по столу, а тарелки сбрасывал на пол. Ему всё не нравилось, он плакал, я плакала, с трудом сдерживала раздражение и всё начинала с начала. А тут вряд ли кто с ним так церемонится.
Всё из-за меня. Когда он родился, моего молока было критически мало, и очень быстро оно полностью кончилось. Сын, раздраженный и злой, пытался тянуть остатки из моей бесполезной груди, пока я наконец не додумалась, чего ему не хватает. Смесь он выплевывал, раз за разом требовал грудь, но во мне просто не было ничего, ни капли, одни воспоминания. И он злился всё больше, как умеют злиться только младенцы. Морщился, кричал, впивался беззубыми деснами, и я от усталости и бессилия лезла на стену. И как бы я хотела сейчас вернуться в то ушедшее время и приложить к себе его крошечную головенку. Пусть он кусал бы меня до крови, пусть выкручивал и тянул, лишь бы был рядом.
День 273 моего заключения.
Вскрыта предпоследняя банка фасоли. И ещё меня посетил неожиданный гость, правда, вовсе не тот, о котором я так долго гадала.
В стыке плинтуса и дощатого пола давно появилась прореха, я всё думала, что это жуки-древоточцы, но сегодня смогла разглядеть.
В разрастающейся щели появился крошечный нос, весь в опилках, оттого казавшийся светлым. Его обладатель целый день вгрызался в измученный плинтус, и к вечеру дыра разрослась достаточно для того, чтобы гость показал себя целиком.
Крошка-мышонок. Совсем как тот, о котором я недавно писала сказку для сына. Он выбрался из своего лабиринта.
В тусклом освещении ночника – моего единственного светила – я видела его гнутую серую спинку, взъерошенную серую шубку и худые бока, под шерстью ходящие ходуном. Ему, как и мне, было нечего есть.
У меня была только фасоль. Я подцепила пару штучек из банки и положила их недалеко от мышонка, чтобы его не спугнуть. Он меня будто не замечал, не раздумывая направился к угощению, деловито обнюхал и приступил к ужину, обхватив фасолинку своими миниатюрными лапками.