У неё в квартире не грязно, нет, но на всём налёт запущенности, как и на ней самой. На шкафу в коридоре, на вешалке, на коврике у порога. И она сама, в зелёном платье, как будто двести лет уже прожила. И не старая ведь. Тянет ко мне свои белые худые руки, а мне противно – и от неё, и от себя. Я хочу обратно, к Славке. К её тёплой ладошке и красивому рту. Но я здесь, далеко от них, словно в другой реальности. Здесь нет ни красоты, ни тепла, ни острых коленок. Сплошные запущенность и разруха.
– Будешь чай, сынок? – спрашивает мать.
Я терпеть не могу это обращение. Оно напоминает мне о временах, которых больше нет. Я терпеть не могу чай, который она пьёт. Но что-то во мне не позволяет её расстраивать даже по мелочам. Она слишком много пережила. Сначала Гоша, потом неизбежный развод. Ты виноват, нет, ты виновата. И я, застрявший между двух огней. Отец со своими Венерами и полусумасшедшая мать. Отец достаточно платит мне за терпение. Мать только ноет, когда у неё плохое настроение, и молчит, когда настроение становится чуть лучше. Небогатый выбор.
Кухня наводит зелёную тоску. Или белую – как посмотреть. Стены здесь выбелены и до половины покрыты однотонным кафелем. Потолок тоже выбелен. Пол в морщинках и царапинах, в редких хлебных крошках. Обитателям этой квартиры всё равно. В углу валяется тряпка – когда-то и она была белой, но теперь имеет грязно-серый оттенок. Стол покачивается на расшатанных ножках, скатерть заляпана редкими пятнами и местами липкая от варенья. У чашки, которую даёт мне мать, аляпистый цветок на боку и отколот кусочек. Я молчу. Наливаю чай – он булькает, слегка пузырится и принимает грязновато-бурый оттенок. Приятного аппетита. Печенье в засаленной вазочке жёсткое, но я беру одну штуку. Мармелад застыл и теперь похож на резину. Вязнет на зубах.
– Как у тебя дела? – спрашивает мать тихим голосом.
Отпад, мам. Особенно в твоём присутствии жизнь сразу приобретает яркие краски. Солнечный луч бьёт в давно немытое окно. Я щурюсь.
– Нормально.
– Так с Ярославой и общаешься? – она поджимает губы.
Со смерти Гоши они не виделись, но мать её не любит. Дурное влияние, видите ли. Не дурнее, чем твоё, мам.
– Общаюсь.
Целую иногда, хочется сказать. Резвлюсь. У Славки дома хорошо, особенно когда родители с братиком уезжают. Брат её – мелкий засранец, мы друг друга недолюбливаем. Я отпиваю глоток и поднимаю глаза на мать. Её рыжие волосы, доставшиеся мне, забраны в пучок. Потускневшие и блёклые, когда-то они спускались по её спине огненной лавой. Кожа бледная, с голубыми прожилками – сколько я себя помню, у матери никогда не было веснушек. Веснушки – это вообще неблагородно, неаристократично, по-плебейски. Так считает мать. А Славке нравится. Она целует мой нос, покрытый пятнышками, а мне приятно и щекотно. Надо было всё-таки остаться сегодня у Славки и не ездить сюда. Вообще никогда сюда больше не ездить.