В этот момент из пёстрого, украшенного цветами, искусственными бабочками и яркими лентами коридора, навстречу спорщикам вышла, выглядящая весьма молодой при неярком свете, красивая женщина, одетая по-домашнему, но с некоторой элегантной причудливостью – словно барышня-хозяйка какого-нибудь поместья России Тургеневской эпохи.
– Мои милые мальчики вновь взялись за старое: опять они ссорятся! И наверняка по причине каких-нибудь глупых пустяков! – словно играя на сцене роль, кокетливым тоном пропела она, взирая на ощетинившегося в своей ненависти высокого Александра и растерянно тушащего бычок цигарки Пушкина с надменной беспечностью царицы, но, вместе с тем, пряча в испещренных морщинками уголках глаз цепкую прозорливость опытного психолога жизненной практики.
– Мы всего лишь обсуждали проект радиопостановки… – внутренне собравшись, согласился с демократичным предположением о споре из-за пустяков Пушкин, уступая женщине место, чтобы встать рядом с ними.
– Радиопостановка? О! Снова какие-то нереальные фантазии нашего доморощенного поэта! Зачем же тогда из-за эдаких глупостей так шуметь и ругаться, что я услышала ваш разговор даже на кухне? – кокетливо оправляя завитые пряди на взбитом в высокую башню шиньоне, отругала спорщиков женщина, с проницательной внимательностью вглядываясь в голубые глаза, продолжающего нервно подергиваться своим высоким и стройным телом белокурого Александра.
– С ним просто невозможно нормально разговаривать! Он постоянно ищет повод унизить или нагрубить, прикрываясь за надоевшей мне уже дурной манерой воспитывать и учить жизни! – капризно взвизгивая, обвинил низкорослого брата высокий Александр, и тут же, словно оскорблённый сверх всякой меры гневный праведник, развернулся и, шагнув обратно в свою комнату, хлестко захлопнул за собой дверь, обдав оставшихся в коридоре домочадцев волной сорвавшегося с плотины сквозняка.
– Зачем ты так обидел Александра, Саша? Смотри, как он сорвался! Так ведь можно и искалечить человека, повредить ему психику! Я же просила тебя уже не раз, чтобы ты оставил своего младшего брата Александра в покое и не издевался над ним! Ведь ты же – старший брат! Как тебе не стыдно так мучить беззащитного ещё юношу?! Как ты смеешь, пользуясь его слабостью и детской неразвитостью, давить на его психику?! Ты что – хочешь сделать из моего младшего сына калеку? Или, может быть, желаешь подавить его, чтобы он превратился в твоего раба, как прежде, по-негодяйски, поступал твой отец со всеми вокруг? Да простит меня бог за недоброе упоминание о покойном… Нет, Саша, Александра воспитывать не надо! По крайней мере, воспитывать его не таким моральным уродом, как ты! Он уже воспитан вполне достойно: и выглядит и разговаривает весьма красиво и соображает, как положено… не трогай его! Я сама позабочусь о нравоучении своего собственного сына, а если будет надо, привлеку для этих целей людей состоявшихся! – беленясь с каждой произносимой своей фразой всё сильнее, будто подпитываясь праведным гневом из горючего собственных слов, вспыхнула пожаром негодования мать, схватив, глотающего от неожиданности такого резкого поворота воздух, онемевшим от невозможности оправдаться ртом Пушкина за горло.