Галина периодически посматривала через открытую дверь в Анину комнату. Как будто Аня могла куда-то деться. Бедная девочка. Ну зачем она это сделала. Хорошо, что дома теперь. Ванечку-то в больницу не пускали.
Галина поставила шарлотку в духовку и присела отдохнуть в кресло-качалку напротив Аниной кровати. Наваливалась дрема, Галина пыталась бороться с ней, а то пирог сгорит. Но глаза закрывались сами собой, набегалась уже за полдня. И Галине привиделось, будто большой палец у Ани на руке пошевелился. Сон испарился тут же. Галина встала и внимательно пригляделась. Ничего. Подошла и осторожно прикоснулась. Наверное, щекотно было бы обычному человеку. Нет, никакого движения. Показалось, точно показалось.
– Бабушка, – кричал Ванечка из коридора, – чем пахнет?
– А как ты думаешь? – и Галина поспешила в коридор, прикрыв за собой дверь к Ане. В голове крутилась какая-то назойливая мысль, но Галина не успела ее додумать.
Вечером она читала Ванечке, лежавшем поверх одеяла в любимой штопанной-перештопанной пижаме, которая была ему мала и которую он не давал выбросить, потому что ее купила мама.
– Бабушка, можно тебя спросить?
– Конечно, милый.
– Почему Жанна сказала, что ты мне ненастоящая бабушка?
Галина почувствовала, как щеки начинают гореть, хорошо, что лампа светит на книгу, а не ей на лицо.
– Потому что, – она попыталась унять дрожь в голосе, – потому что некоторые люди, когда боятся чего-то, то начинают говорить и делать всякие гадости.
– А чего она боится? – допытывался Ванечка.
– Что твой папа любит твою маму.
– Что он поцелует ее, и она проснется?
– И Жанна останется у разбитого корыта, – и Галина щелкнула Ванечку по носу.
– И мы снова будем жить втроем, как раньше? Мама, папа и я? А ты будешь приходить к нам в гости? – и Ванечка обнял ее за шею.
– Ну все, все, милый, давай-ка уже спи.
– Бабушка, а что, если мама не проснется? – и Ванечка вдруг заплакал. Галина прижала его и тоже заплакала.
– Мы будет ждать и надеяться. Я буду рядом, милый. Всегда буду заботиться о вас с мамой.
Галина гладила Ванечку по голове, пока он не успокоился и не уснул, и представила его подростком с ломающимся голосом, который все реже забегает к матери в комнату и уже устал надеяться, что она очнется.
Интересно, почему его голос со временем так мало изменился. Я слышу и вспоминаю, как он козу бодатую мне в детстве делал. Ни тембр почти не изменился, ни интонация эта, «как бы чего не вышло», немного заискивающая даже. А коза бодатая мне нравилась, вернее, не коза, а то, что папа меня потом хватал под мышки и подкидывал, и обнимал, и шептал на ухо, что я его самый любимый котя. И я ему отвечала, что котя хочет мороженого. И мы покупали мороженое у тетечки в белом халате и колпаке. И я фантазировала, что это докторша, и вообще все доктора такие, добрые и угощают мороженым. И мама тоже, она ведь доктор.