Всё произошло за секунду: отражение рванулось вперёд, преодолевая грань между мирами. Оно вытянулось, словно разрывая ткань реальности, а затем обрушилось на тело Паши, ввинчиваясь в него, проникая в каждую клетку.
Пьяное тело судорожно выгнулось, будто его пробило электрическим разрядом. Ноги дёрнулись, руки инстинктивно сжались в кулаки. Лицо исказилось в мучительной гримасе, но уже в следующее мгновение глаза распахнулись, и в них не осталось ничего от прежнего Паши.
Зеркон сделал первый вдох в новом теле.
Он моргнул, затем снова – сознание постепенно привыкало к ограниченности человеческой оболочки. Он разжал пальцы, ощущая, как под кожей, в сухожилиях, в костях гуляет чужая, нелепая слабость. Двигаться было неприятно, тело казалось каким—то дряблым, обвисшим, но не смертельно. Он пошевелил шеей, хрустнул позвонками и даже постучал себя по груди, будто проверяя, работает ли механизм.
Затем он ухмыльнулся, растягивая губы в слишком широкой, чуждой улыбке.
– Что ж, – протянул он, пробуя голос, и сам себе улыбнулся, когда в нём зазвучало нечто новое – бархатная чужеродность, немного хриплый оттенок, как если бы он не говорил столетиями, а теперь наконец обрел возможность.
Паша Коркин исчез. Вместо него в его теле в квартире стоял кто—то другой.
Зеркон посмотрел на руки, с любопытством разглядывая короткие пальцы, жирную кожу, грубоватые ногти. Это тело было ему не по вкусу, но всё же оно имело свою прелесть. В конце концов, оно было его.
– Ну что ж… – он сделал шаг, привыкая к движениям, покачнулся, но быстро взял себя в руки. – Пора развлечься.
Он провёл пальцем по щеке, словно проверяя текстуру кожи, а затем рассмеялся – мягко, лениво, беззаботно.
– Меня зовут Зеркон, – сказал он, обращаясь скорее к комнате, чем к кому—то конкретному.
На миг он замер, позволяя себе почувствовать, как этот мир дрожит вокруг, будто осознавая его приход.
– И этот мир ещё пожалеет, что меня впустил.
Его губы вновь растянулись в широкой улыбке, но теперь в ней уже не было ни следа от манер Паши Коркина.
Москва встретила его влажным ноябрьским воздухом, в котором смешивались запахи старого асфальта, горелых листьев и дешёвого табака, оставленного курильщиками у подъездов. Ночная улица дрожала в свете редких фонарей, разбавленных красноватым неоном рекламных вывесок. Где—то далеко ревел мотор, кто—то громко хлопнул дверью автомобиля, но весь этот городской гул воспринимался приглушённо, словно он пробирался сквозь толстую ватную преграду.