Она помотала головой, отстранившись, и погладила меня по макушке.
– Не переживай. Я не сильно устала, и хочу вас порадовать своей стряпней. Знаешь, что? Сделаю-ка оладьи с мягкой карамелью и кусочками миндаля.
Словно ее только что осенило какое-то озарение, она начала быстро разбираться с продуктами, и я решила оставить ее наедине с собой, уйдя умываться.
– Жи ва, глава, – мне отвесил поклон один из наших священников, – у вас сегодня первый день. Чем я могу помочь?
Я сглатываю подступающий к горлу ком и зажимаю челюсти до боли, дабы не начать ругаться на него. Пожалуй, при должной сноровке мне удалось бы ему врезать незаметно, но не сегодня. Мама и отец не одобрили бы. Он продолжает идти рядом, пока я молчу.
– Что с могилами родителей?
– Для вашего отца уже поставили памятник. Сегодня будет торжественное объявление вашей замены.
Кивнув, пытаюсь скрыть то, как сильно у меня кружится голова. Мне исполнилось восемнадцать несколько месяцев назад, а позавчера отец умер вслед за матерью, которая исчезла и оказалась порванной на куски дикими животными в чаще леса, когда мне было шестнадцать. С того дня мне приходилось во всем полагаться на него одного, совмещать воспитание младших, их обучение, питание, да все, включая мелкие неусобицы Натана и глубокую ненависть к миру у Инары.
Сколько бы мы ни говорили об этом, понятно одно – в нас обеих живет что-то по-настоящему необузданное, и чтобы сорвать последнее препятствие с корнем, надо довести себя до точки. Недавно это почти произошло с сестрой, но я вовремя пришла и успокоила ее, иначе на всю деревню бы прогремела эпидемия или катаклизм. Живены слишком близко связаны со всем миром вокруг, способны немного управлять погодой и внешним состоянием мира, и именно от этого непонятно, почему в нас есть такие противоречащие чувства. Шивы не дают мне ответа, как и собственный анализ; я смотрю на все широко раскрытыми глазами и никогда не смогу понять, что, как, и когда надо сделать, и будет ли это правильным.
Смерть отца стала последней каплей: еле сдержала и себя, и Инару, до ужасного. Точнее, это сделал Натан – пусть он чаще всего смел и весел, когда видит, что с нами неладно, бросается в слезы, и мы никогда не можем злиться ни на мир, ни на друг друга или кого-то из друзей, когда замечаем его слезы на ресницах. Он – единственное, что останавливает нас обеих от полного краха, хотя мне кажется, что с каждым шагом по каменным плитам это приближается все быстрее.