Сейчас я и не вспомню, откуда у меня появились листовки, но даже испытывая те же муки голода, о коих говорили на собрании, я всё равно никогда не стану им ровней. А как я на собрание пробралась – сие великая тайна есть, мне целых три рубля стоившая.
– За болезными прибудут родители, – слышу я голос наставницы. – Особенно хорошо бы от княжны избавиться, другие-то не пикнут…
Это вполне логично, что она избавиться именно от меня хочет, ибо моё присутствие для неё очень опасно – коли открою я рот о порядках здешних, то её живо на кол посадят. Я бы посадила… за всё, что она сотворила. За пинки и затрещины, за грубые слова, за унижение… Но тот факт, что от меня избавятся, мне по душе, несмотря на страх батюшки, дома-то голодом морить не будут. Дома разносолы всякие, а не вечная боль во чреве от голода ненавистного. И я закрываю глаза, вспоминая…
Утром у нас бег по снегу голыми ступнями, а лишь затем завтрак. В столовой уже стоят обмотанные мокрыми простынями младшие девочки. Это те, кто кровать замочили ночью. Так и стоят в мокрых простынях под насмешками других, желая смерти. Помню… Все там были, ибо холод страшный в спальнях. У большинства-то спальни общие…
Давно уже я булку только во сне вижу, ибо подают на завтрак нам лишь маленький, тоненький ломтик черного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный зеленым сыром, затем следует каша-размазня и… и всё. Голод сопровождает нас днём и ночью, выдержать эту пытку сложно, а я слышала, и умирали от него уже. Так что я рада тому, что меня заберут, даже если и… Не буду думать.
Именно поэтому я жду развития событий, краем уха прислушиваясь к разговорам, но вот тут внезапно происходит странное – в лазарет вводят и вносят младших девочек. Девять-десять лет, в изорванных платьях, они хором ревут, а слёзы, строго говоря, запрещены. Интересно, что случилось?
– И как это понимать? – интересуется доктор, совсем не жаждущий прогонять старших, то есть нас, из лазарета, потому что всё отлично понимает.
– С чего-то «кофульки»1 сцепились не на жизнь, а насмерть, – отзывается кто-то из наставниц, а я спокойно закрываю глаза.
Все дерутся, это обычное дело, а младшие от голода чуть ли не с ума сходят. Так что ничего необычного. Вот что мне интересно… Точнее, мне это становится интересно как-то вдруг, на фоне слухов об отречении. Вот та моя история с листовками – не слишком ли много в ней странного? И дело даже не в наказании, ко мне применённому, что и по статусу, и по статуту запрещено, но иногда бывает, конечно. Дело в том, как они ко мне попали… Чем больше я задумываюсь, тем больше вижу какой-то театр – и в листовках, и в посещении тюрьмы, и в том, как быстро оказалась в Институте. Не могло ли всё это быть лишь театром? Спектаклем, чтобы меня зачем-то запугать или же добиться чего-то? Или я сама себя запутываю?