А потом, когда совсем темнело, Надя возвращалась в свою комнату – крохотную, но зато с окном, выходящим в сад; и летом его, закрытое сеткой, оставляла открытым, слушая стрёкот кузнечиков, пение лягушек и лай собак. На стенах висели детские рисунки, на подоконнике стояли горшки с зелёной рассадой, которую Надя старательно поливала, а на столе – тетради с желтоватыми страницами и учебники, скрипуче белые, новые.
И, конечно, яблони. Те самые яблони, пусть невысокие, пусть с крючковатыми, как старушечьи пальцы от прядения длиной в жизнь, и весной их ветви покрывались бело-розовым цветом, и Надя стояла под ними, запрокинув голову, чувствуя, как лепестки порой падали ей на лицо, ласковые, точно шёлк. В детстве она любила забираться на деревья, чтобы сорвать самое спелое яблоко, едва удерживающееся из последних сил на шаткой ножке, и сидела там, и кора царапала ладони, и ветер качал ветви, будто убаюкивая её, и было хорошо.
Сейчас, сидя в трясущейся и гудящей электричке, мчащейся мимо лесов и разбитых бетонных плит-платформ, мимо станций с не запоминающимися названиями, замеряющими всякий пройденный километр, Надя испугалась. Воспоминания обволакивали её, как банное тепло, как тяжёлое пуховое одеяло, как нагретые воды лесного озера, где часто рыбачил дядя Ваня, и в памяти её царили запах яблок, тайги, сосен, лугового многоцветного разнотравья и печного дыма, шелестели листья и скрипело крыльцо, но всё-таки – всё-таки она понимала, что реальность могла оказаться совсем не такой, какой воскресала из давно похоронённых образов ушедшего прошлого. Наверняка, как живо Надя вообразила себе, дом обветшал, пусть дядя Паша, писавший раз в месяц скупую смску, следил за его сохранностью, наверняка исчез огород, покрывшись сорняками, да и родные голоса никогда не зазвучат вновь – но Надя хотела туда, где сохранилось тепло, где она могла ощутить себя защищённой, где всё просто и понятно и где не надо бороться с другими людьми.
Пусть даже если это будет не тот дом, что в её воспоминаниях. Пусть даже если там её ждало что-то страшное. Потому что только там, как Надя считала, она сможет снова почувствовать себя собой.
***
Ягбор едва изменился.
Всё те же домики, та же белокаменная церковь с сине-зелёной острой треугольной крышей колокольни, увенчанной золотыми куполом и крестом, всё та же каменистая речушка, всё те же лодки у берега, всё тот же сосновый лес вокруг, всё та же неприступная стена тайги, но тревога отчего-то сжала сердце. Мычали коровы, ржали лошади, кудахтали курицы, где-то гремела двигателем машина – но что-то было не так, и Надя никак не могла понять, что. Впрочем, должно быть, ей лишь чудилось после сырой дороги: она прошла порядка двух километров по чуть топкой, но проходимой просёлочной дороге, не размытой ещё осенними заунывными дождями, от пустынной станции, где никто, кроме самой Нади, не вышел, до Ягбора, устала, сумка натёрла плечо, рюкзак отдавил спину, так ещё и связь скверно ловила – лишь временами телефон ловил вяленький E, да и тот постоянно издыхал.