Что касается моей матери, то ее отец, а мой дед, был фельдшером. Эту профессию он получил в русско-японскую войну, окончив, кажется, какую-то военную школу на Дальнем Востоке, доблестно сражаясь в действующей русской армии, отчаянно проигрывающей войну японцам. Правда, здесь оказались виновными всякие прогнившие царские правительства и проворовавшиеся Куропаткины, а не мой дед.
Следует признать, что фельдшерство деда явно потягивает в мою сторону гнилостным душком хоть и сельской, но, все же, интеллигенции. Этот феномен существенно усиливается оттого, что сестра матери и один из ее братьев были – по примеру деда – фельдшерами, а два других брата, после окончания учительского института в городе Тульчине, уверенно приступили – как того и требовала Родина – к сеянию "разумного, доброго, вечного". Кстати, мама была самой младшей в семье.
Как бы то ни было, но 2 апреля 1939 года компанию потенциального потомка венгерского графа Томаша и застенчиво улыбающейся на старой фотографии Агриппины, известной в миру как Евгения, пополнил и я, в результате чего из дуэта мгновенно образовалось достаточно тесное трио, а человечество получило возможность увеличиться еще на одну человеко-душу. Это знаменательное для него (для человечества) событие я оповестил, по рассказам матери, диким криком. Искусственно вскармливаемый – у матери не оказалось молока – я вошел во вкус роли крикуна и прокричал долгие месяцы, в результате чего изнуренная и постоянно недосыпающая мама стала падать в обмороки. К счастью, как ни стараюсь, всего этого я никак не помню и, следовательно, по причине моей полной невменяемости, никакой ответственности за все случившееся, как и за сам факт моего рождения, нести не могу.
Боязнь обидеть родную партию и ненароком рассердить товарища Сталина надежно удерживала моих родителей от каких-либо альянсов с церковью, поэтому в качестве нехристя, я не стал ни Варфоломеем, ни Пафнутием, а был назван Виля, что было – по моде того времени – аббревиатурой слов: Владимир Ильич Ленин Я. Вот так. К счастью, моим родителям хватило, все-таки, здравого смысла и я был зарегистрирован в метрике, в отличие от известного писателя Липатова, не как Виль или Виля, а как Виталий.
К слову, годы моего будущего студенчества совпали с хрущевской оттепелью и мои ленинградские, слегка диссидентствующие друзья ласково называли меня Билли или Билл. Некоторые из них, теперь уже маститые московские и Петербургские профессора по привычке предпочитают эту европеодную транскрипцию до сих пор. Однако, я отвлекаюсь…