Он молча внимательно смотрел на меня с минуту.
– Чего ты испугался? – наконец, спросил он.
– Кажется, ты читаешь мои мысли, а меня это даже не заботит, – усмехнулся я. – Я подумал, что тебе надо бывать дома, с ней. И значит…
– И значит, я скоро уеду. Ты прав. Она хоть уже и большая, но оставлять её одну надолго не стоит. Особенно с бабушками – сплошная свобода для тела и тюрьма для ума.
Симон сейчас улыбался как-то по-особенному – мягко, по-отечески.
– Да и у профессора там много родственников. Он часто со мной туда ездит.
– А в этот раз? – с неожиданным волнением спросил я.
Симон сверкнул синим, холодным взглядом.
– Тебе некогда будет скучать, мой друг.
– Кто же будет со мной по вечерам? – растерянно начал я. – А книги, квартира? И вообще, жизнь здесь?
Симон залился смехом – звонким, заразительным, искренним.
– Как же ты быстро шагаешь от дружбы к привязанности, Павел, – сказал он сквозь смех. Но потом добавил спокойнее:
– А может, ты не различаешь их? Остановись и подумай об этом.
Через полчаса я был уже в квартире один. Я не знал, надолго ли я здесь, не знал, надолго ли со мной Симон, но я последовал его совету. Я остановился на этом самом мгновении и понял, что очень счастлив.
***
Дни сменяли вечера. Моя жизнь неизбежно поделилась надвое – люди за пределами квартиры – и Симон. Я внял его словам, и больше про отъезд мы не говорили. Я сосредоточился на своих возможностях в приобретении того, что он так старался вложить в меня. Мне стало интересно и самому на что я способен.
Первые недели были очень изматывающими. Я старался, и старался сильнее в отсутствии Симона. А после я был рад замечать его яркий, синий блеск одобрения и гордости. Мной физически ощущалась необычная нагрузка на сознание, которая должна была способствовать его пробуждению ещё тогда, в далёкие студенческие годы. Я понимал, что метод начинает работать. И замечал это в жизни вне дома. Я спокойнее воспринимал волнения толпы, её разные взгляды, и оставался на своём собственном месте. Я больше не жалел никого. Я сострадал им в их сложном пути. Мимо двигались массы людей, уже разоблачённые от моей горечи и неодобрения. Они сами выбирали свои дороги и шли туда, куда звали инстинкты, уровень сознания и возможностей. Среди них были те немногие, кто пытался думать и улавливать тихие созвучия своих жизней с течением времени и нравов. И эти немногие были очень понятны мне и особенно близки.