– Петр Порфирьевич! – позвал в третий раз Иван Никитич и, не получив ответа, решил, что хозяин, видно, вышел на двор. Купря хотел было уже пойти к дверям, да тут увидел на столе, подле клетки, раскрытую книгу. Он сразу узнал ее. Это был вышедший в марте сборник его, Ивана Купри, рассказов. Радость и гордость от того, что его произведения понравились читателям настолько, что издатель выпустил их отдельным томиком в приятном синем переплете с именем писателя и названием «В пути», тиснеными серебряными буквами на обложке и на корешке, за прошедшие полгода слегка улеглась. Однако теперь, увидев, каким образом книжица содержится в доме Карпухина, Иван Никитич возмутился. И было от чего: прямо поверх раскрытых страниц был водружен стакан недопитого чая. Купря убрал стакан и тотчас убедился, что от него остался посередине листа пренеприятнейший темный полукруглый след. Вся страница была к тому же усеяна отвратительными на вид засохшими крошками и жирными пятнами, уголки других листов были загнуты и помяты.
– Ах вот ты как! – прошептал Иван Никитич, схватил книжицу, отряхнул от крошек, захлопнул и сунул в карман. Раздражение его в этот момент достигло высшей точки, и он подумал, что, может, и вовсе даже не станет теперь покупать птиц у такого вот человека.
Иван Никитич подождал еще немного в комнате, переминаясь с ноги на ногу, но в доме, если не считать голубиной возни и воркования, было все так же тихо. Тогда Купря вспомнил о своем намерении поискать Карпухина снаружи. Скорее всего, тот сидит у себя на голубятне. В любом случае, на воздухе будет куда лучше, чем в душной неприбранной комнате. Иван Никитич вышел и отправился вокруг дома. Голубятня у Карпухина была устроена отдельным, поднятым высоко над землей домиком, а не на крыше, как у многих, и стояла в глубине участка таким образом, чтобы звуки улицы лишний раз не волновали птиц.
Обогнув дом, Иван Никитич тут же увидел Петра Порфирьевича. Карпухин лежал на земле. Голова голубятника была повернута таким странным манером, что у Ивана Никитича сразу стало нехорошо на душе и почему-то еще в животе. Тело Петра Порфирьевича, распростертое между голубятней и стеной дома, поражало своей странной, окончательной неподвижностью среди этого отрадного утра, наполненного звуками проснувшегося городка, солнечным светом, дыханием свежего ветерка. Голуби наверху заволновались, зашумели крыльями, почувствовав, видимо, присутствие нового человека. Иван Никитич застыл на дорожке, силясь понять, что произошло.