– Потому что победа требует жертвы, – ответил Тхагаледж. – Древо не может сиять в мире, где тьма оставила свой след. Оно уйдёт в тень, чтобы исцелиться, и с ним уйдёт наша эпоха.
Шатана подняла взгляд к небу.
– А что станет с нами?
Тхагаледж молчал, а затем молот его опустился на землю, и горы сомкнулись над Древом, скрывая его от глаз.
– Вы будете жить, как смертные. Ваши дети забудут нас, но в песнях ветра сохранится память. И когда тьма вернётся, найдётся тот, кто зажжёт свет вновь.
Боги ушли, и нарты разошлись по горам. Прошли века, и мир забыл их имена. Но в глубинах земли Саусрык шевельнулся, его глаза открылись во мраке, и шёпот его разнёсся по пустоте. Земля дрогнула, и новая эпоха приближалась.
Солнце вставало над горами медленно, словно нехотя, разливая бледный свет по острым вершинам, что высились, как клыки древнего зверя. Тени ещё цеплялись за ущелья, но первые лучи уже касались крыш деревни Тхач, сложенных из камня и соломы, что пахла сухой травой и дымом очагов. Ветер, вечный спутник этих земель, гудел в ветвях старых дубов, что окружали селение, и нёс с собой запах снега с далёких пиков. Здесь, в сердце Кавказа, где каждый камень хранил память о прошлом, жила Амира из рода Схауа – девушка с глазами цвета горного мёда и сердцем, что билось в такт песням ветра.
Ей было семнадцать зим, и в деревне её знали как дочь Хабиба Схауа, некогда гордого воина, чей клинок сверкал в битвах с пришельцами с равнин. Но те дни давно канули в Лету, и Хабиб, чья спина ныне согнулась под тяжестью лет, сидел у очага, рассказывая истории о прошлом, что казались детям не более чем сказками. Род Схауа, когда-то могучий, как буря, что ломает сосны, теперь терял влияние. Соседи, кланы Тлисов и Хатукай, шептались за их спинами, называя Схауа слабыми, а их земли – лёгкой добычей. Амира чувствовала этот стыд, как занозу в сердце, но молчала, ибо так велел Хабзэ – кодекс чести, что связывал её народ крепче любой клятвы.
Утро началось, как и сотни других. Амира поднялась с лежанки, устланной овечьими шкурами, и натянула на себя рубаху из грубого льна, поверх которой накинула шерстяной чёркесский чепкен, вышитый серебряными нитями. Её волосы, тёмные, как ночь, и длинные, как река Пшиш, она собрала в тугую косу, что падала на спину, словно змея, готовая ужалить. В углу комнаты тлел очаг, и дым поднимался к потолку, где висели пучки сушёных трав – работа её матери, Зарины, что умерла пять лет назад, оставив Амиру с отцом и младшим братом Асланом.