Я боялась его трясущуюся мать, которая тогда по статусу была выше, чем мы. Она считалась местной, «своей», а мы кто? Беженцы, черные, понаехавшие. Нам и шею свернуть недолго, кто пожалеет?
Когда живое существо много боится, страх перерастает в ненависть, а ненависть в гнев, а гнев – в бунт. И в тот день, когда мама протянула эту тетрадь, я уже дошла до стадии бунта.
Понять и принять историю первой главы я смогла лишь спустя долгие годы.
Та героиня, страдающая мать из рукописной книги, открылась для меня другой, и это случилось в день отпевания моей бабушки.
Валя, вымытая, причесанная, с покрытой черным платком головой, стояла на пороге нашего дома и смотрела вверх, куда-то выше козырька крыши. Я тоже туда посмотрела, но ничего не увидела. Она хихикнула и, не поздоровавшись, обогнула меня, застывшую на ее пути, и проскочила в дом. Я еще постояла в недоумении, но после решила: ну что тут поделаешь, горе ведь у меня, а ей, видимо, выпить хочется, да закусить, пусть уж проходит, заведено тут так. В такие дни двери дома не закрывают.
Я поняла, как ошиблась, когда зашла в горницу, где стоял гроб. Валя стояла в изголовье, держала в трясущихся руках староверческий молитвослов, прикрыв глазенки, быстро читала стих: «Тебе, Господи, единому, благому и непамятозлобному, исповедую грехи моя, тебе припадаю вопия, недостойный: согреших, Господи, согреших и несмь возрети на высоту небесную от множества неправд моих…»
Все сидевшие вокруг гроба молчали с тихим благоговением. Валя читала Псалтырь.