Казак только кивал в ответ, бормотал изредка что-то сочувственное и на прощание обещал разобраться с теми, кто кричал ей вослед: «Волочайка». Он отказался от угощения, покопался в карманах портов, вытащил горсть кедровых орехов.
– Не печалься, макитра. Все будет у тебя ладно, – сказал.
А Нютка поверила.
Она с улыбкой вспоминала немолодого казака, даже напевала что-то тихонько. Не знала еще, что разговаривать с ним было делом опасным…
* * *
Синяя Спина больше не предлагал ей плясать, не жег серыми глазами, не подходил даже на аршин. Как и удавалось ему в таком тесном жилище?
Возвращался вместе с Ромахой поздно, после захода солнца, съедал варево, потом занимался каким-то делом: строгал лучину, чистил оружие или панцири, вязал сети, вместе с братцем шел во двор и при свете жирника сгребал снег. А порой и вовсе не появлялся несколько дней в избе.
Тогда Ромаха болтал с ней без стеснения: сверкая темными глазами, рассказывал, как непросто живется служилым в Сибири, про киргизов, что налетают с южных степей, жгут деревни и юрты. Про то, как мечтает найти богатые земли встречь солнца, где жирная-жирная земля и много-много соболей. Приведет инородцев под руку государеву. Получит награду да разбогатеет.
– Тебя бы я в жены взял, – сказал он однажды и тут же сменился в лице. – Только братцу о том не говори, Нютка, Богом прошу.
При Синей Спине он боялся ей и слово лишнее сказать, отводил глаза, но Нютка, как и всякая девка, знала, что ему по сердцу. Дышал тяжело, иногда гладил пальцами брошенный ею платок, улыбался, когда братец не видел…
Стать женой Ромахи? Она поглядела на него – как испуган словами, что вырвались у него супротив воли. Парень был хорош собою, не похож на братца-страхолюда: ловкий, молодой, черноокий. Но от мужа – откуда-то Сусанна знала – надобно другое.
Ровесник, Ромаха казался ей ребенком. Спорит, хнычет, обижается, отлынивает от домашних дел, мечтает о чем-то. Не чуяла она в нем силы, опоры, нахрапа. Какая надежа на такого мужа? Но сказала ему совсем о другом.
– Братец твой… – замялась, не зная, как и выговорить, – меня вовсе и не замечает. Не нужна ему. Так отчего ты и слова сказать мне не смеешь, отчего ты так его боишься?
Ромаха подскочил возмущенно, прикусил губу, так, что остались красные следы:
– Боюсь… И вовсе его не боюсь. Он знаешь что для меня сделал! Как он!.. И я слово казачье дал. Да разве ж ты понимаешь?