Лабиринты духа - страница 18

Шрифт
Интервал


– Смех: тот самый, что звучал в реке до беды.


Духовник вытолкнул его на берег. Сам остался в воде, чувствуя, как нити его сущности рвутся, как паутина под градом.


– —


После.


Елисей очнулся на песке. В руке – стекляшка. Вокруг – люди, крики, одеяла. Он не помнил, как выжил. Но в кармане нашёл мокрый лепесток магнолии, которой не росло в этих краях.


Духовник же лежал на дне. Его сила, когда-то безграничная, теперь умещалась в слабом свечении, как светлячок в кулаке.


– Зачем? – спросил голос Создателя.


– Он бы выбрал жизнь, если бы мог, – ответил духовник. – Но река не оставила выбора.


– Ты тоже выбрал.


Свечение погасло.


– —


Перерождение.


Он вернулся в мир, но всё было иным:

– Звуки резали слух: смех – слишком громкий, плач – слишком резкий.

– Запахи врезались в сознание: гниль, духи, пыль.

– Даже свет бил по глазам, как плетью.


Человеческая реальность, которую он раньше лишь ласкал, теперь рвала его на части. Но сквозь боль он услышал:


…Елисей рассказывает сестрёнке о «водяном, который спас его».

…Девочка смеётся, впервые за месяц.

…Их мать, гладя волосы сына, шепчет: «Спасибо» в пустоту.


Духовник коснулся её плеча. Она вздрогнула, не зная почему, и добавила: «Кто бы ты ни был».


– —


Откровение.


– Ты стал ближе к ним, когда ослабел, – сказал Создатель. Не из пустоты – из солнечного зайчика на стене их дома.


Духовник (теперь уже получеловек, полутень) смотрел на свои руки. Они дрожали. Но когда Елисей уронил стакан, он успел подхватить его раньше, чем тот разбился. Не магией – рефлексом.


– Что дальше? – спросил он.


– Живи, – ответил зайчик, прыгнув на пол.

Эпилог

Ночью духовник пришёл к реке. Его силу уже не хватало, чтобы успокоить волны. Но Елисей, тайком убежавший из дома, бросил в воду самодельный кораблик:


– Это тебе. Спасибо.


Кораблик не утонул. Духовник, почувствовав давно забытое тепло, подул на парус.


До рассвета они оба смотрели, как он плывёт – к тому месту, где кончаются все страхи.

Глава 14. Язык Тишины

Монастырь стоял на краю скалы, где ветер вырезал из камня молитвы, которые никто не решался произнести вслух. Отец Иларион, монах с глазами цвета грозового неба, давно отринул слова. Его молчание было не обетом – «языком». В нём он искал Бога: в промежутках между ударами колокола, в трещинах на фресках, в дыхании, которое становилось молитвой.