Эрон не мог представить события, за которое его волевая и сильная мать могла извиняться и тем более лить слёзы. Всю его жизнь она – сквозь боль, обиды, переживания и страдания – всегда высоко держала голову. Ни предательства, ни смерти, ни болезнь отца не смогли пошатнуть её.
Так что происходящее в сознании не укладывалось.
– Колет, – произнёс один из подошедших старейшин.
Эрон мгновенно узнал в нём Олдена, хранителя Тодора, директора школы и высшего старейшину из ныне живущих. Он редко приходил на занятия или прогуливался по школе, предпочитая одиночество. Но если он здесь, то ситуация была намного хуже, чем могло представиться.
– Нам пора, – равнодушно сказал Олден, кладя ладонь на плечо матери.
– Куда? – твёрдо спросил Эрон, смотря на Олдена.
Но тот не ответил, а одним лишь взглядом заставил Эрона отпустить мать, запечатлев на его ладонях ожоги. Эрон порвался вперёд, пытаясь остановить Олдена, но сразу был отброшен назад на несколько метров. Сзади послышались шаги, и на его плечи легли две пары тяжёлых рук, не дававших вновь напасть на Олдена.
– Он убьёт тебя! – напомнил Киан, усиливая хватку. – Ты не поможешь ей…
– С чем? – оскалился Эрон, смотря на Киана. – Объясните мне, что случилось!
Страх и боль в глазах Киана не говорили о многом, пока тот молчал, но слова Керры, прозвучавшие с другой стороны, защемили сердце болью.
– Думаешь, она согласилась на сделку?
Это был вопрос, не утверждение. Но Эрону хватило нескольких секунд, чтобы понять ход мыслей Киана.
Тодор сам призывал и отпускал учеников. Это могло произойти в любой момент дня или ночи. Человек просто закрывал глаза в комнате школы, а открывал в Бишреме или наоборот. И это не поддавалось контролю. Поэтому и прийти сюда по своей воле невозможно. В Тодор могли войти лишь ученики, призываемые им, или те…
Он поднял взгляд на удаляющиеся силуэты, смотря в глаза матери, где читались боль и прощание. Эти чувства вторили в сердце Эрона, пока он просто смотрел, не в состоянии что-либо сделать. Эрон знал: она не хотела уходить, но выбора уже не было.
Последнее, что она сказала, будучи собой, запомнилось ему дрожащим голосом, полным слёз:
– Мне жаль.
И всё, что ждало её дальше, можно было смело величать смертью. Но старейшины, словно издеваясь, называли это перерождением. Словно люди обретали нечто настолько возвышенное, что их прошлое, жизнь и рассудок были приемлемой платой.