Но вернемся к цветам. Что они вообще здесь делают? Кажется, воплощают нечто избитое – образ, сравнение, поэтизм. Только избитое буквально, физически, за неимением «за/ щитной кобуры метафоры». Они претерпевают: пробиваются, сохнут, мерзнут, подвергаются прополке, корчеванию, вытаптыванию. Описания их недолгой яркой жизни, смерти и посмертного существования пристально-сострадательны, уважительно-суховаты, бережно-психологичны. Это ботаника сопротивления. Так же хрупки и отчаянно непобедимы здесь молодые тела возлюбленных, их почти растительные локти, ключицы, пальцы и плечи, созерцаемые с нежностью, то есть одновременно чувственно и прощально. Нежность – главный аффект этой речи как открытой системы, способной включить в себя буквально всё в своей страстной беспристрастности. И она же, нежность, выталкивает лирический взгляд в область политики, придает ему силы смотреть в лицо госнасилию: «тюрьма на колесиках <…> забирает друзей, даже самых красивых / одногруппниц и одногруппников с нежными / лицами». Да, цветы (декоративные растения), безусловно, «поэтика», но они же, разумеется, и «политика»: война роз, черный тюльпан, белая роза, токийская роза, слезоточивая «черемуха», дети цветов, революции цветов, guns n’ roses, «цветы лучше пуль»… Они стоят на границе «природы» и «культуры», личности и государства, украшают социальный быт, участвуют в обрядах и праздниках, сопутствуют «официозу», маскируют выгребные ямы власти. Их можно вставить в дуло автомата, а можно цинично посадить над расстрельным рвом. «Ветер колбасит нарциссы и срывает / декорации к Дню победы». «Цветы: всё еще оживляют <…> / пробивают упругими бутонами норки- / тоннели в киферовской листве».
«За/ щитная кобура метафоры» отсутствует. Но перенос «психического» на «природное» и вообще обращение, прикасание, почти руссоистское припадание к «природе» в поисках утешительного (даже если оно безнадежно) сравнения, сопоставления, решения – главный механизм этой речи, ее защитный механизм. Но утешения ведь нет, есть только «ласковые эманации мира», его равнодушное блаженствование и такое же отрешенное страдание. Есть только внутреннее единение и как бы смиренное согласие жителей «природы» в том, чтобы не участвовать в «психическом», а следовательно, и в «политическом», – разве что давать зрителю возможность иногда убедиться: мир по-прежнему существует. Значит, существует и он, зритель: «пока вызревают бутоны пионов <…>, / роскошествуют шмели <…>, началось / второе лето войны»; «прошмыгнула парковая мышь / <…> смотрит прямо на меня / значит я существую».