В левом ряду, совсем рядом с этой бурлящей молодостью, но погруженный в иную реальность, сидел пожилой человек. Его лицо было маской олимпийского спокойствия, морщины вокруг глаз хранили мудрость и усталость долгих лет службы. Но сами глаза… глаза выдавали все. В их глубине плескался омут затаенной, почти отцовской тревоги. Безупречная офицерская форма подчеркивала его высокий статус: идеально отглаженные брюки с генеральскими лампасами – немые свидетели власти и ответственности; строгий военный китель с полковничьими погонами на плечах, казалось, давящих невидимым грузом; черные ботинки, начищенные до зеркального блеска, отражающие скудный свет салона. Офицерская фуражка покоилась на густых, тронутых благородной сединой волосах. И только руки выдавали внутреннюю бурю: пальцы нервно, неосознанно то теребили край фуражки, то снимали ее, открывая седину, то снова водружали на место – мелкий, механический ритуал борьбы с колоссальным напряжением.
А в правом ряду, друг напротив друга, в огромных, специально сконструированных креслах, похожих одновременно на троны и коконы безопасности, сидели они – двое самых молодых. Два эпицентра этой тихой бури. На них были слепяще-оранжевые скафандры – цвет восходящего солнца, цвет триумфа и опасности. Белые гермошлемы лежали рядом, готовые вот-вот скрыть их лица от мира. Они смотрели друг другу в глаза, и на их губах играли ослепительно счастливые улыбки. Улыбки первопроходцев, улыбки тех, кому выпала честь шагнуть за грань. Но только им двоим была известна истинная цена этих улыбок. За этой сияющей завесой бился первобытный страх перед неизведанным, перед бездной космоса, готовой поглотить их. В глубине их взглядов, которыми они обменивались, читался невысказанный вопрос, пронзительная, леденящая мысль: а что, если это их последний взгляд? Что, если эта улыбка – прощание навсегда?
Водитель, скала невозмутимости в этом море эмоций, вел машину с каменным лицом. Его руки, сросшиеся с баранкой руля, уверенно направляли автобус по единственно верному пути, не отвлекаясь ни на смех, ни на шепот, ни на безмолвный крик душ за своей спиной.
А у самой перегородки, отделяющей кабину водителя от салона, прислонился спиной мужчина среднего роста, лет тридцати на вид. Его одежда была такой же, как у тех четверых весельчаков – летная куртка, брюки, ботинки, – но голову венчала обычная, не офицерская фуражка. Это был военный корреспондент, летописец этого исторического мгновения. В его руках замерла кинокамера, ее бесстрастный объектив жадно ловил эту дрожащую реальность – улыбки, скрывающие страх, тревожные взгляды, нервные жесты, саму атмосферу последних минут на Земле перед шагом в вечность. Он фиксировал историю, еще не зная, какой оглушительной она станет.