Бабушка снимает гребень, проводит им по редким волосам, снова крепит на затылке и поворачивается ко мне:
– Чего не ешь? Остыло уже.
Я неохотно начинаю есть холодную лапшу, снимаю желтоватую пенку и отодвигаю на край тарелки. В моей голове много вопросов, но вместо того, чтобы задать хоть один, я рассматриваю бабушкино лицо.
Серые глаза смотрят одновременно насмешливо и настороженно, от них стрелами к виску расходятся морщины. Чуть провисшие веки, бесцветные брови, лоб в мелких бороздках, резко очерченные щеки, редкие жесткие волосы над верхней губой и на подбородке. «Тогда-то у нас волосы и вылезли» – эхом звучит в голове и повисает огромной пропастью, которую мне нужно как-то перейти.
– Туча́ ушла. Теперь только через пару дней розы опрыскивать. – Ба улыбается одними губами, как маленькая девочка, которую неожиданно похвалили. Эта стыдливая улыбка, будто взятая взаймы у другого человека, иногда появлялась на лице мамы. – Зацветуть.
Продолжая следить за дорогой, вспоминаю, как случайно спустя несколько лет после того разговора нашла черно-белую фотографию, спрятанную в шкафу. На ней – девушка вполоборота: приподнятый подбородок, яркие брови, большие глаза, прямой нос, густые волнистые волосы, собранные в толстые тугие косы, спокойно лежащие на плечах, и такая знакомая улыбка пойманного врасплох человека.