Так было до сих пор; но за несколько часов всё изменилось, и его удачливость, противопоставленная чужому невезению, вдруг была взвешена на весах судьбы и показалась ему в своём истинном свете. Жгучее желание искупления захватило его; тем более нетерпеливое, что ничего нельзя было сделать, и доктор Брук категорически запретил посещения раненого. Ампутация не понадобилась, за что Рэдфорд чувствовал себя, вероятно, более благодарным небу, чем сам Мильнович; но неизбежная лихорадка, сопутствующая воспалению, оказалась необычно изнуряющей, так что душевные волнения, с необходимостью, возглавляли список запрещенных для больного вещей.
Со времени посвящения в некоторые тяжёлые подробности истории Мильновича Рэдфорд винил себя за разрушение жизни уже целого семейства. Но, несомненно, должен был быть способ всё поправить. Едва оправившись от первого ступора внезапно обрушившегося удара, его здравая сангвиническая натура уже искала признаки и возможности благоприятного исхода. Не то, чтобы он был склонен отнестись легкомысленно к произошедшему, – а если и так, то только потому, что бессознательно хотел уберечь себя от отчаяния, – скорее всего в силу неопытности, он не мог вполне осознать того, что теперь должно было с необходимостью последовать. В течение этих двух, ужасно длинных, недель он набросал себе план, представлявшийся ему настолько простым и всё разрешающим, что он не предвидел никаких препятствий для его осуществления. Ему казалось, что момент, когда он сможет изложить свой план Мильновичу, никогда не настанет, тем не менее, одним апрельским днём он обнаружил, что поднимается по деревянной лестнице дома Авраама Мееркаца в довольно нервном состоянии духа, тщательно повторяя про себя строгие указания доктора Брука насчёт недопустимости каких-либо волнений больного.
Мильнович лежал на подушках, его длинное узкое лицо, казалось, стало ещё уже, а бледность подчеркивалась чёрной щетиной, отросшей за две недели. При появлении Рэдфорда высокая согбенная фигура в длинной чёрной рясе поднялась со стула рядом с кроватью. Сначала Рэдфорду показалось, что перед ним монах, но присмотревшись, он понял, что это не монах, а почти бесплотный старик с маленьким личиком восковой бледности, покрытым сетью морщинок. На нём было одеяние русинского священника, его маленькая, красивой формы голова была настолько плотно покрыта чёрным шёлковым платком, завязанным под подбородком на манер ночного чепца, что ни одна прядь снежно-белых волос не имела возможности выскользнуть, – то, что волосы должны были быть белыми как снег, ясно доказывалось как морщинами, так и усталым взглядом серых глаз. Впечатление, производимое странной фигурой, было частью патетическим, частью гротескным.