– Это мой отец, – сказал Мильнович, глядя на Рэдфорда, – а это – добавил он быстро, взглянув на старого священника, – это – один из моих товарищей.
– Прошу, сядьте снова, я не хотел обеспокоить вас, – сказал Рэдфорд, инстинктивно отступая назад к двери.
Но старик-священник остановил его.
– Никакого беспокойства, – возразил он тонким мелодичным голосом, на не совсем правильном немецком. – Мы говорили достаточно долго, наверно дольше, чем это хорошо для него. Побеседовать с товарищем будет приятной заменой. Мы, старики, не слишком занимательны, – добавил он, слабо улыбаясь почти беззубой улыбкой, и, кивая трясущейся головой, проскользнул в соседнюю комнату.
Рэдфорд стоял, глядя на закрывающуюся дверь. Когда он снова взглянул на кровать, он заметил, что Мильнович наблюдает за ним.
– Это ваш отец?
– Я же сказал вам, что это мой отец. Почему у вас такой изумлённый вид?
– Я просто…
– Может, вас удивила его внешность, – немного резко сказал Мильнович. – Он страдает ревматизмом головы, поэтому вынужден покрывать её.
И снова он испытующе посмотрел на своего товарища, словно отыскивая на его лице след насмешливой улыбки. Он прекрасно отдавал себе отчёт в том впечатлении, которое должна была производить на незнакомцев эта длинная фигура в ночном чепце. Но не о том думал Рэдфорд.
– Ваш отец знает, кто я?
– Я думаю! Я же представил вас как своего товарища.
– Да, но какого именно товарища? Он мог не расслышать моего имени, да ведь вы и не назвали его! Он говорил со мной так, будто я – добрый самаритянин, пришедший к болящему. Мильнович, это ужасно! Я не могу вынести этот его взгляд, эту улыбку. Если бы он разозлился на меня и стал бы меня обзывать, мне было бы легче, я знаю! Он должен быть зол на меня, если знает, кто я. Позвольте мне сказать ему!
Он уже шагнул к двери, когда голос Мильновича остановил его.
– Оставьте моего отца в покое, – быстро сказал он. – Зачем вам хочется мучить его? Вы не должны входить в эту комнату.
Всё лицо его вспыхнуло, когда он говорил, и, увидев это, Рэдфорд вспомнил строгие предупреждения доктора Брука. Молча и послушно он сел на стул около кровати. Не так он рисовал себе эту встречу! Как он собирал душевные силы, чтобы вынести праведный гнев отца, если и не проклинающего его открыто в силу своего сана, то, по меньшей мере, гневно осуждающего за попрание заповедей! И что же он увидел? – мягкая улыбка, дружелюбный кивок, и это всё? Даже если его имя не произносилось, разве не должен был служитель Бога инстинктивно признать в нём преступника?