Эмилия чувствовала этот страх нутром, он скребся под кожей холодной лапкой всякий раз, когда она возвращалась домой, оставляя за спиной еще одно угасшее дыхание, еще один вопрошающий, подернутый мутью взгляд. Ее руки, вечно пахнущие терпкой зеленью, ромашкой и мятой, теперь пропитались и другим ароматом – горьким, лекарственным, но бессильным. Она растирала травы в ступке, унаследованной от бабушки – гладкой, темной, хранящей тепло сотен прикосновений, – но магия земли и солнца отступала перед этой новой тенью. Старый Еремей, чьи пальцы знали язык каждого листа, теперь сам был во власти Мора, его бормотание смешивалось с шелестом сухих трав, развешанных под потолком его избы, словно печальный аккомпанемент угасанию.
«Лес не любит слабых, Эми», – вспоминался ей голос бабушки, сухой и резкий, как треск сучьев. – «И хворь людскую он чувствует. Иногда жалеет. Иногда – отворачивается».
Сейчас Лес, казалось, отвернулся. Его темная стена, начинавшаяся сразу за ее огородом, выглядела неприступнее и равнодушнее, чем когда-либо. Он стоял там, древний, могучий, дышащий своей собственной, непонятной жизнью, полной скрытых сил и опасностей. А Опушка тихо умирала у его подножия.
Страх Эмилии был многолик. Это был не только страх за мать, чей каждый вздох давался с трудом, за соседских детей, чьи игры стихли. Это был и глубинный, первобытный ужас перед неизвестностью этой хвори, перед собственным бессилием. И еще – тянущий холодок при мысли о Зачарованном Лесе. О бабушкиных сказках, которые оказались не сказками. О Звере, чье существование ощущалось как давящая тяжесть на границе мира.
Но отчаяние – странный алхимик. Оно переплавляло страх в решимость, холодную и острую, как лезвие ее ножа для трав. Рука сама потянулась к тяжелому фолианту, лежащему на полке под вышитым рушником. Кожа переплета была потрескавшейся, теплой на ощупь, пахла пылью, воском и чем-то еще – слабым, почти неощутимым ароматом озона, как воздух после далекой грозы. Бабушкина магия.
Пальцы, чуть дрожащие, листали хрупкие страницы, пока не нашли его. Изображение цветка, выполненное с невероятной точностью. Лепестки – словно застывшее пламя заката, переливающееся от нежно-алого до глубокого пурпура. Сердцевина – капля лунного света, живая, мерцающая даже на пожелтевшем пергаменте. «Лунноцвет Глубинный. Flos Lunaris Profundus». Под витиеватыми буквами – строки на древнем наречии, которые Эмилия разбирала с трудом, но суть уловила. «В Сердце Леса, где свет звезд целует корни земли… Врачует плоть от тени, рожденной водой и скорбью…»