Он лишь снисходительно улыбнулся в ответ, словно слушая наивные рассуждения ребенка. Снисходительно, как и положено тем, кто свято верит, что знают лучше других, что их выстраданная мудрость неизмеримо превосходит простое, житейское понимание, доступное лишь обычным людям. В его нарочитой улыбке сквозило скрытое высокомерие человека, уверенного в своей непогрешимости, считающего себя выше этих простых истин, уверенного в том, что он нашел свой, правильный путь. Он не видел в ее словах заботы и сочувствия, лишь наивную попытку разрушить его тщательно выстроенный мир. И это лишь укрепило его в своей правоте.
Но однажды, тихим вечером, сидя в своём идеально обставленном доме, где каждая вещь, словно по команде, занимала строго отведенное ей место, где царил безупречный порядок и холодная стерильность, он вдруг с ужасом понял, что стены, безлико выкрашенные в нейтральные тона, мебель, выполненная в строгом минималистичном стиле, бездушные книги, корешки которых никогда не открывались, картины, изображающие безмятежные, но совершенно бездушные пейзажи – всё это абсолютно не имеет смысла, всё это лишено жизни, лишено тепла, лишено той самой искры, которая делает мир по-настоящему живым.
В этом искусственном мире, который он выстроил с таким маниакальным усердием, вложив в него столько сил и времени, его попросту… не существовало. Он был лишь призрачной тенью, пустой оболочкой, безжизненным спортивным костюмом, только жалким подобием того, кем он мог бы быть, если бы позволил себе жить полной жизнью, чувствовать, любить, страдать, совершать ошибки, прощать и быть прощенным. Он был призраком в собственном доме, одиноким пленником в грудной клетке, добровольно заточившим себя в стенах собственной самодостаточности. И в этот момент он наконец осознал, что свобода без любви – это лишь иллюзия, а самодостаточность без сочувствия – это путь в никуда.
И тогда, словно очнувшись от долгого сна, он решительно покинул свой идеально выстроенный, но безжизненный дом и вышел в город, словно впервые увидел его во всей красе. Шум улиц, который раньше невыносимо раздражал его своей хаотичностью, казался теперь завораживающей симфонией жизни, многоголосьем, полным энергии и движения. Среди толпы людей, среди миллионов голосов, сливающихся в единый гул, среди детского смеха, звенящего, как хрустальные колокольчики, и случайных разговоров, обрывков фраз, долетающих до него, он отчаянно искал то, чего ему так долго и мучительно не хватало, то, что он так опрометчиво отвергал.