– Потому что я задыхаюсь. Потому что эти стены… – он резко махнул рукой, очерчивая пространство нашей гостиной, – давят на меня. Потому что я больше не могу притворяться.
Я оглядела наш дом – уютный, пропитанный запахом кофе и старых книг, наполненный мелочами, которые мы собирали вместе, как свидетельства нашей любви. Ваза из Венеции, купленная под дождем, смешные фотографии в рамочках, его любимое кресло у камина, в котором он читал по вечерам…
– Притворяться? – голос мой дрогнул, в горле першило, будто я проглотила осколок. – Значит, все эти годы…
– Не надо драмы, – он резко перебил, и в его голосе впервые прозвучала раздражение. – Я не говорил, что был несчастлив. Но теперь всё иначе.
– Из-за нее?
Марк не ответил. Но его молчание было громче любого признания.
Я встала, и ноги вдруг стали ватными. Пришлось опереться о стол – тот самый, дубовый, с царапиной слева, где мы завтракали пятнадцать лет подряд.
– Кто она?
– Не важно.
– Для меня очень важно! – голос сорвался на крик, и я сама испугалась этой ярости, вырвавшейся наружу, как стихия.
Марк лишь покачал головой:
– Ты не узнаешь её. Да и зачем?
Он подошел к шкафу, достал небольшой чемодан – значит, собрался заранее – и бросил последнюю фразу через плечо:
– Я оставлю тебе всё. Дом, машину… Только не делай из этого трагедию.
Дверь захлопнулась.
Я осталась одна. С чашкой остывшего чая. С пятном на скатерти, которое теперь казалось кляксой на нашей общей биографии.
И с мыслью, что моя жизнь только что разбилась, как та хрупкая венецианская ваза на полке.
Та самая, которую мы купили в день нашей свадьбы, когда он клялся, что никогда не разобьет мое сердце.
Тишина после его ухода была оглушительной. Густая, вязкая, как сироп, она обволакивала комнату, наполняя каждый уголок невысказанными словами и недоделанными жестами.
Я не плакала. Не кричала. Просто стояла, впиваясь пальцами в край стола до боли, до онемения, будто пытаясь ухватиться за реальность, которая уплывала сквозь пальцы, как песок. За окном звонко перекликались воробьи, где-то далеко сигналила машина – обычный день, самый обыкновенный апокалипсис.
А моя жизнь – только что раскололась. Не треснула, не надломилась, а именно раскололась на тысячи острых, несовместимых осколков, каждый из которых впивался в кожу напоминанием.