Однако, доктор всё не появляется. От неизвестности хочется выть и лезть на стену, но я прокусываю губу до крови, сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладони и жду.
Наконец, дверь распахивается, на пороге возникает доктор, и я, в полуобморочном состоянии, слышу хриплые, шершавые, как наждак слова:
– Ребёнок в тяжёлом состоянии и проведёт какое-то время в реанимации. Завтра принесите мыло, детские салфетки и подгузники.
Киваю, словно китайский болванчик, словно от силы и частоты моих кивков зависит жизнь Данечки.
– Какое вскармливание? – задаёт вопрос доктор.
– Грудное, – отвечаю, едва разлепив губы.
– Значит, приносите сцеженное молоко. Здесь дежурить не нужно. В этом нет никакого смысла.
Мы с Жанной выходим из стен больницы в лиловую, вьюжную ночь. Почему-то, пахнет арбузами, в городе тишина, ноги утопают в снегу, фары, проезжающих мимо машин, едва рассеивают мутный мрак.
Меня немного отпускает. Данечка жив, за ним наблюдают специалисты, а от меня требуется лишь привозить всё необходимое и сцеживаться, сцеживаться, сцеживаться, чтобы у моего сыночка было молоко.
– Хотя бы высплюсь, – мелькает в голове эгоистичная мысль, и я впервые не испытываю за неё стыда.
Целую неделю я живу одна. Без Данечки, без Виталика. Катаюсь на такси до больницы и обратно, ем и сплю. И мне уже начинает казаться, что жизнь налаживается, к тому же, медсестра говорит, что мой сынок идёт на поправку. Жанна и Таиска уезжают в деревню к бабушке, чтобы встретить там новый год.
Прощаюсь с ними без сожаления, желаю весёлого праздника, и лишь когда за ними закрывается дверь, вспоминаю, что забыла подарить Таиски куклу.
– Ну, да ладно, – думаю. – Подарю, как вернутся.
А в понедельник следующего дня, ко мне приходят две дамы из органов опеки. Одна высокая, пахнущая рыбой, другая, низенькая, чуть выше меня, с рыжей копной на голове. Обе не потрудились снять с себя верхнюю одежду и обувь, потому, комната тут же наполняется шуршанием пуховиков и кажется ещё меньше и уже.
– Вы должны написать объяснительную, почему так произошло с ребёнком, – чеканит высокая.
Щёлкают замочки, скорее всего, одна из дам открывает портфель, шуршит бумага.
– Садитесь, пишите, – твёрдая рука подталкивает меня к столу. Запах селёдки становится явственнее.
Лист бумаги тоже пахнет рыбой.
Беру ручку, пытаюсь писать. Но строчки ложатся друг на друга, либо съезжают вниз. С таким огромным текстом мне не справится.