Лёша чуть отстранился, неосознанно. Не от страха – от неожиданности.
Он не готов был к этому лицу. Он помнил другое. Молодое, сильное.
А это – было настоящее.
И ему нужно было время, чтобы его принять.
– Пойдём чаю попьём? – предложил отец, неуверенно.
Лёша слегка качнул головой.
– В другой раз… наверное.
Они посмотрели друг на друга. Не как отец и сын. Как два человека, которые встретились однажды на обочине своей общей дороги.
Когда Лёша вышел оттуда, бабуля провожала его взглядом, в котором не было вопросов. Только тихое понимание. Как будто знала: этот мальчишка пришёл туда не за словами, не за объяснениями – за правом увидеть, что отец всё ещё живой. И убедиться: да, это он. Не призрак, не тень. Живой. Уставший. Вернувшийся не туда. Но всё же – вернувшийся.
Мама о той встрече ничего не спросила. Не потому что не догадывалась – знала. Просто была из тех женщин, которые умеют держать свои раны под замком. Тихо, плотно, без щелей. Она вообще редко говорила о прошлом. Её прошлое было как сберегательная книжка, на которую никто не имел доступа. Хранила в себе, как закрытую дверь. Не потому что боялась, а потому что не хотела, чтобы из неё сочилось хоть что-то.
Мама… Она пахла шинной пылью, чаем с мятой, выстиранным полотенцем. У неё всегда были аккуратные пальцы – не маникюр, не глянец, а забота. Пальцы, которые заплетали волосы, зашивали порванный рукав, мазали зелёнкой сбитые коленки, и в этих движениях было больше любви, чем в словах «я тебя люблю».
Каждое утро она уходила на завод, словно уходила в бой. Только без оружия и без побед. Возвращалась поздно, усталая, со спиной, будто ломит под бетонной плитой. Но улыбалась. Тихо. Без надрыва. Как будто это не она тащила всё на себе, а кто-то другой. А она – просто помогает.
Однажды Лёша услышал, как она тихо сказала бабушке:
– Главное, чтоб они выросли людьми. Не как он.
И замолчала. Как обрубила.
Он не стал спрашивать, кого имела в виду. Всё и так было ясно.
После отъезда отца бабушка и дед стали якорем. Нет – корнями. Бабушка, тонкая, строгая, с тугим пучком на затылке, умела ставить на место одним взглядом. Но её любовь была не громкой. Она проявлялась в еде, в накрахмаленных наволочках, в выстиранных носках, аккуратно разложенных на батарее. Она не обнимала каждый день, не говорила нежностей. Но если Лёша приходил с поцарапанной щекой или тихим лицом, она кивала, ставила на стол пирожок, наливала чай и говорила: