Петров призывно кивнул Борису на лист, который всё ещё лежал на столе.
– Я ни на кого показаний давать не буду.
– Ну что же… – следователь нажал на электрический звонок под столешницей. Вошёл надзиратель.
– В камеру, – с некоторым сожалением произнёс Петров.
Придя с допроса в камеру, Борис обнаружил, что оба места на его шконке заняты; его матрас, бельё, подушка, одеяло валяются на полу. На его месте спал молодой здоровенный детина. Борис потряс его за плечо:
– Молодой человек, это была моя койка.
На Бориса глянула настолько омерзительная рожа, что мгновенно стало саднить где-то в груди.
– Была твоя, стала моя. Отдыхай, дядя.
Остальные зеки с звериным любопытством уставились на Бориса. Заговорил Сабаев:
– А, расхититель народного добра вернулся. Ты думаешь, что ты ВОР, и будешь сидеть с почётом, как ВОР, но ты не ВОР, ты барыга и нет к тебе уважения. Ты у нас, у народа украл. Ты вошь – и вошью ты здесь будешь.
– Татарин не Гагарин. – подтвердил другой зек (скорее всего это был Токарев). – Не трогай мальчика, он уставший.
Зеки дружно загоготали. В двери открылось окно «кормушки», и в камеру посмотрел надзиратель. Борис тяжело вздохнул, разостлал свой матрас на полу, лёг и закрыл глаза. Как только он закрыл глаза, он увидел Петрова: «Моя фамилия Петров. Мы знаем про Вас всё. Следующие 10 или 15 лет Вы будете просыпаться только в камере или лагерном бараке». Борис мгновенно открыл глаза и сел на полу. Видение Петрова исчезло. В камере было тихо, только кто-то очень звонко храпел; наступила ночь – первая из бесконечной череды тюремных и лагерных ночей.
4.
Просторная трёхкомнатная кооперативная квартира в Северном Чертаново, недавно купленная Борисом на тещу, совсем недавно была тихой и мягкой от ковров, лежащих и висящих повсюду, яркой и блестящей от хрустальных люстр и хрустальной посуды всех видов, форм и размеров, плотно загруженных в югославскую стенку, была теперь гулкой и пустой: все, что могли из квартиры вывезли к тёще или продали, как только Бориса арестовали, оставив только самое необходимое; особенно тоскливо чернел чистый прямоугольник на тумбочке вместо второпях сданного в комиссионку японского телевизора. На стареньком, протёртом диванчике сидели сейчас молодая, красивая и заплаканная Татьяна, жена Бориса и её мать, Евдокия Ивановна, а по голому паркету комнаты, катал большой железный грузовик беспрестанно перемещался и рычал вместо мотора Максимка, ненаглядный пятилетний сын Бориса и Татьяны. Максимка свистнул тормозами грузовика, остановился и в который раз спросил: