теперь прячутся за лозунгом
«всеобщего покаяния», и мне становилось тошно.
Было неприятно видеть, как парламентарии, сами виновные в войне, нападают на «три клики» – военщину, бюрократов и капиталистов. Ещё отвратительнее – журналисты, ещё вчера писавшие ура-патриотические статьи, теперь размахивали флагами «либерализма» без тени стыда.
Но нас больше не обмануть. Пока наш разум не отупел от войны, мы не купимся на этот фальшивый «либерализм» беспринципных ренегатов. Пусть «перековавшиеся» ультраправые молчат – это мы запомним крепко.
После войны «культура» стала новым паролем. Старые объединения распадались, в Осаке возникали новые. Но если во главе стоят губернаторы-бюрократы – какая уж тут «культура»? Куда ни глянь – одна горечь.
Ноябрь 1945
«Моя литература» – так озаглавил редактор. Подобные тексты легко скатываются либо в досадное самооправдание, либо в уничижительную скромность, либо в высокомерные декларации. Непринуждённо говорить о своём творчестве – трудно. Но литература, в сущности, и есть самооправдание и самоутверждение. А защищать себя – значит утверждать. Мои работы сейчас в водовороте хвалы и хулы. Похвала радует, критика огорчает – но лишь на первый взгляд.
Потому что и брань, и лесть всегда основаны на недоразумении. Впрочем, писатель – это муха, запутавшаяся в паутине заблуждений.
Из всех услышанных филиппок сильнее всего меня поразили слова Ибуки Такэхико:
– «Слушай, Ода, скажу тебе одну вещь: перестань подражать самому себе».
Тогда я ответил:
– «Нет, моя литература, все мои произведения – лишь произвольная точка».
Маска, которую носишь постоянно, становится лицом. Даже если считать её «произвольной точкой», именно она определяет весь рисунок творчества. Нельзя провести линию, минуя эту точку. Я действительно подражал сам себе.
Я страшный расточитель жизни. Моя мотовство уже стало притчей во языцех – но транжирю я не только деньги, а саму свою жизнь. На этом расточительстве зиждется моя литература.
Сначала это был сознательный выбор, но теперь стал роковой неизбежностью. Раньше я презирал «расчётливые» романы, а теперь сам пишу, транжиря жизнь. Я искалечил себя ради литературы – невольно. Но, оглядываясь, понимаю: моя восприимчивость существует лишь для писательства. Возможно, это и есть моя судьба. Такие мысли – преувеличение. Но разве бывает литература без преувеличений? Даже у Кафу, самом трезвом из недавно прочитанного, я чувствую преувеличение. Сейчас я одинок и скитаюсь. Но так было не всегда. Описывая одиночество и бродяжничество, я сам в них угодил. Но с первой строки эта «произвольная точка» стала роковой.