Центральным элементом этого мифа стал, разумеется, его талант. Для Эмилии не было никаких сомнений: Джулиан – гений. Непризнанный, непонятый, возможно, но истинный творец, чьи слова рождали миры. Она погружалась в его тексты с жадностью паломника, припавшего к святыне. Каждая фраза казалась ей откровением, каждая метафора – ключом к тайнам бытия. Неповторимость стиля, которую она ему приписывала, стала для нее синонимом уникальности его души. Даже некоторая хаотичность или небрежность, которую мог бы заметить критический взгляд, в ее глазах превращалась в дерзкий вызов канонам, в свидетельство свободы духа, не скованного мелкими правилами.
Глубина мысли в ее восприятии была неоспорима. Она находила в его суждениях, порой резких и категоричных, не высокомерие или ограниченность, а бездну прозрений, доступную лишь избранным. Его цинизм казался ей защитной маской, скрывающей ранимость; его меланхолия – печатью экзистенциального поиска. Его талант, таким образом, был не просто оценен – он был преувеличен ею для создания мифа. Мифа о страдающем гении, которому необходима муза, способная понять и оценить его истинное величие. Она активно собирала подтверждения этому мифу, цепляясь за любое слово, любой намек, который мог бы его подкрепить, и игнорируя все, что могло бы его поколебать.
Именно здесь начинается самое интересное с точки зрения психологического анализа: процесс игнорирования или романтизации недостатков. Реальный Джулиан, безусловно, не мог полностью соответствовать тому сияющему образу, который создало воображение Эмилии. Неизбежно стали появляться первые «тревожные сигналы»– те моменты в его поведении, которые могли бы насторожить более объективного наблюдателя. Но механизм идеализации уже работал на полную мощность, и эти сигналы не просто игнорировались – они тут же перекодировались, встраивались в создаваемый миф, становясь его неотъемлемой частью, даже украшением.
Его отстраненность – моменты, когда он замыкался в себе, становился холоден, недоступен – интерпретировалась Эмилией не как эмоциональная незрелость, защитная реакция или просто нежелание общаться, а как загадочность. Это была не пустота, а глубина, в которую ей предстояло проникнуть. Его молчаливые паузы, его уходы в себя были для нее не отвержением, а свидетельством напряженной внутренней жизни, той самой внутренней работы гения, к которой нельзя подходить с обычными мерками. Он не игнорировал ее – он думал, он творил, он погружался в свои миры, и ее задачей было терпеливо ждать у порога, пока он не вернется из своих странствий.