У меня были холодные отношения со всеми членами семьи за исключением матери. С детства отец был ко мне деспотичен, за плохую оценку в школе по письменности в младших классах он мог заставить меня переписывать домашнее задание на всю новую двенадцати страничную тетрадь, за малейшую шалость или даже шум в квартире, я мог быть поднят за ухо к люстре. За детскую шалость мог получить такую оплеуху, что стоя у зеркала, мог на своей детской щеке отчётливо рассмотреть красный контур ладони своего батюшки. Старшая сестра Люда быстро уловила, что все выволочки за наше совместное баловство достаются только мне, и частенько провоцировала меня, а после наслаждалась, совершённой надо мной, экзекуцией. Младшая сестра Элина переняла у старшей много отрицательных качеств, но в дополнение к ним, в наших совместных играх и спорах всегда принимала ту сторону, которая больше даст ей вкусностей или мелких денег. Лживость и меркантильность, жадность и продажность стали главными чертами моих родных сестёр.
Когда я немного подрос, мама рассказала, что отец в молодости регулярно её бил и всё время по голове. В десятом классе я специально записался в секцию бокса, чтобы суметь постоять за себя и защитить мать. Отец, однажды, присутствовал на городских соревнованиях по боксу, где я выступал, может быть, поэтому до окончания школы больше попыток издеваться надо мной и матерью уже не было. Такая попытка произошла, когда я уже учился в военном училище и приехал домой с женой и сыном. Мне пришлось скрутить пьяного отца и предупредить о том, что, если он ещё раз тронет мать, я вызову милицию и сообщу о семейном насилии ему на работу в горком партии. За это мы были выставлены ночью на мороз с Лолитой и практически с грудным Яном. В этот момент я думал о том, что мама остаётся в этом доме, где издевательства над ней будут продолжаться, а я, будучи курсантом, ничего не могу изменить.
В придачу к этому, у отца оказалась последовательница насилия над мамой, ею стала родная дочь и моя старшая сестра Людмила. Узнал я об этом из материнских писем, в которых она даже не называла её по имени, а не иначе как «она» или «эта». До сих пор перед глазами стоят неровные строки материнских писем:
«…дома нет никакой жизни из-за него и этой дуры, если она не уедет к мужу, то хоть в петлю полезай! Жить так больше нет силы! Ну, сынок, когда прочёл отец твоё письмо, я думала, что на стенку вскочит, а та ещё керосина в огонь подливала. Надо мной издевался сколько хотел и сейчас тоже. Кричал на меня: «Ты, дура, как твой сын, вот и езжай к нему!», с одной стороны, хорошо, что ты ему такое письмо написал, а с другой, он будет зло копить, ты же знаешь, какой он. Не пиши больше о нём ничего, а то он издеваться надо мной будет. А неделю назад она завалила меня на кухне, схватила сапог и била меня каблуком по голове, а я её об одном только просила: «Добей ты меня уже, деточка, не останавливайся на полпути! Уехала она, слава Богу, если бы не уехала, то меня бы увезли на кладбище. Не знаю, когда я теперь очухаюсь после неё. Чувствую себя очень плохо. Жить с ними невозможно…»