Иногда глина трескалась под руками, и мне казалось, что она боится. И это меня успокаивало. Значит, работает. Значит, живая.
Я даже начал ждать этой трещины. Когда она пойдёт по шее. Когда пальцы поддадутся. Когда маска рухнет.
И тогда – останется то, что важно.
Но потом начиналось утро. Я просыпался, смотрел на вчерашний хаос – и начинал чинить.
Не потому что жалел. Не потому что передумывал. Потому что форма всё равно должна быть.
Я выравнивал челюсть. Заклеивал трещины. Подпиливал выступы, чтобы они стали не красивыми, а управляемыми.
Я разрушал – чтобы потом реставрировать. Но не из любви. Из… навязчивости.
Каждое утро было похоже на вскрытие. Сначала смотрел, где плохо. Потом – где слишком хорошо. А потом – где нужно снова врезать.
Как будто не скульптуры были недоделанными. А я. А всё, что я создавал – это не объекты, а попытки себя собрать по инструкции.
Пока безуспешные.
И чем больше этой похабщины я вкладывал в работу, чем страшнее они становились, чем грубее были сшиты швы, тем больше мои “зрители” пытались найти в этом смысл.
Они стояли перед моими «шедеврами» с пустыми лицами. Одни – злились. Другие – смотрели долго, как будто отгадывали код. Третьи – смеялись, но с таким напряжением, будто вот-вот заплачут.
И я не чувствовал презрения. Я чувствовал внимание. Внимание, которое не просил. И не отвергал.
В их смятении, в их отвращении – я искал не катарсиса. Я искал контроль.
Контроль над своей жизнью. Над материалом. Над всем этим убогим хаосом.
Потому что если они не понимают – значит, я веду. Значит, я знаю. Значит, я могу – корректировать.
Я смотрел им в лицо – в глаза, которые не умели видеть. В губы, которые хотели говорить, но не знали что. И я не видел в них недостатки.
Я видел потенциал.
Неровный. Неразбитый. Просящий формы.
И если я должен быть тем, кто поставит точку, кто вырежет всё лишнее, кто подрежет – я не возражаю.
Кто-то должен делать грязную работу. Почему не я? Почему не корректор?
Глава I – Действие 2
Григорий зашёл в прачечную ближе к вечеру. Дверь закрылась за ним с глухим хлопком, будто плевок. Гул. Пыль. Свет, дрожащий на отбеленных стенах. Воздух – тяжёлый, тёплый, с привкусом дешёвого пара и хлорки. Пахло пустотой, выстиранной до блеска. Он почувствовал: если здесь умереть, это было бы максимально нейтрально.