Мы остановились, сделав короткий привал. Лиза смотрела сквозь меня, её лицо больше не выражало прежней детской наивности. Я заметил, что её кожа обрела сероватый оттенок, а глаза утратили отдельные зрачки. Мэри тяжело опустилась рядом, прижалась, её ладонь вновь нашла мою, это тепло чужой руки вновь отозвалось в моей груди. Я чувствовал, как сквозь это прикосновение тянутся тонкие волокна, уводящие меня от тех воспоминаний, в которых я ещё оставался человеком. Я понял, что этим теплом она выжигала во мне остатки чувств, избавляя от всякой надежды. Я закрыл глаза, позволил себе несколько мгновений забыть, что мы бредём вглубь опустошённой земли, позволил себе поверить, что, раз Мэри рядом, значит, всё не так ужасно. Но каждый вдох напоминал о смрадном ветре войны, о людях, которых мы поглотили, о присяге, которую я бездумно выполнял.
В тот миг я ощутил толчок под рёбрами, там зашевелилось нечто живое. Я прижал ладонь к боку, услышал тихий стон Лизы, она подвинулась ко мне, как если бы не различала себя и меня. Мы ждали, пока придёт вечер, чтобы дальше идти под покровом сумерек, ведь дневной свет слишком ярко высвечивал нашу несоразмерность миру. Мэри отвела лицо, смотрела в пустоту, разглядывала обугленные остовы зданий. Я думал, что она вспоминает наш дом, в котором стояла старенькая кроватка для двоих детей, и мы верили, что всё это только временная суматоха. Теперь у нас не осталось ни кроватки, ни того дома, только эта дорога и это тепло чужой руки, ставшее последней тонкой связью с мечтой о том, что мы когда-то были обычными людьми.
Вечер подкрался, окрасил горизонт сизым цветом, растёкся по земле густой тенью. Мы встали, собрали остатки сил и пошли дальше, потому что нельзя было оставаться на месте. Лиза напрягла сухожилия, выглядела способной двигаться без моей поддержки, хотя её ноги срослись с моей голенью. Шаги стали замедленными, каждый толчок отзывался во мне колокольным звоном сотен голосов, тех самых голосов, что я когда-то заставлял замолчать выстрелами и приказами. Мэри не выпускала мою ладонь, её плечо прилегало к моему боку, на щеках оставались чёрные полосы, похожие на шрамы от слёз, которых не было. Я молчал, как во сне, в котором не существует прощения, а есть только бесконечная дорога, ведущая к новой боли.