Благодаря чувствительности все факты, ощущения, чувства или идеи становятся источниками радости или страдания, создают для нас предметы восхищения или страсти и побуждают к актам любви или ненависти. Именно она направляет волю к множеству вещей, делающих нас тружениками, поэтами, ораторами, воинами, законодателями, философами, священниками. С ней мы не можем не желать – и желаем непрестанно; мы ищем всегда и волнуемся во всех направлениях. Ибо мы стремимся не только к благу – мы не можем не избегать зла, и один лишь страх перед ним делает нас героями. Побуждать нас через удовольствие и страдание – такова миссия чувствительности, и она объясняет большую часть трудов и свершений нашей судьбы.
Ее роль не сводится к тому, чтобы толкать нас к наслаждениям или уводить от страданий; выше всех ощущений, которые возбуждают или сдерживают нас, есть чувство, которое управляет нами. Это чувство заставляет нас принимать благо, ужасаться перед злом, восхищаться прекрасным и отвращаться от безобразного – оно регулирует жизнь и ставит ее на службу высшим замыслам. Без этого регулятора чувствительность, предоставленная чрезмерному развитию, исказила бы все наше существо и бросила бы нас через крайности во всевозможные ошибки. Даже разум не смог бы обуздать ее капризы без этого противовеса, и ее излишества были бы тем опаснее, чем более непроизвольна ее экспансия.
Масштабы чувствительности и роль чувства, призванного ее умерять, становятся понятны, когда одним взглядом охватываешь все, что она содержит из эмоций в двух противоположных сферах. К сфере радости относятся в бесчисленных формах удовольствие, желания, надежды, привязанности всех видов; к сфере страдания – столь же многообразные оттенки боли, отвращения, страха, ужаса, печали, отчаяния.
И чувствительность не ограничивается рамками, которые отводит ей теория. Напротив, ее область, расширенная природной стремительностью, повсюду соприкасается с владениями интеллекта и воли. Ибо все явления ума и воли отражаются в ней; все радости науки трепещут в возгласе «Эврика!», а все волнения героизма отзываются в «Жребий брошен!». Чтобы оценить всю ее роль, нужно обратиться к самым первичным и потому наиболее показательным фактам – к явлениям, именуемым инстинктами.
Слишком часто впадают в тройное заблуждение: смешивают инстинкты с привычками, как Локк и Кондильяк; отождествляют их с явлениями интеллекта, как философы античности и Средневековья; или сводят их к чистому механизму, как Декарт. Инстинкт же – это внутреннее побуждение, вызывающее действие непроизвольное и даже вынужденное. Присущий всей органической природе и предшествующий полному развитию органов, он у человека служит активной и разумной силе, отличной от свойств материи, которая производит, сохраняет и направляет органические существа в границах их предназначения. Власть этого побуждения не простирается дальше потребностей организма и регулярных актов жизни, но оно порождает естественные склонности или направляет душевные расположения к определенным объектам. Эти расположения, легко укрепляясь, образуют подлинные влечения – таковы инстинкты подражания и общительности, оба источника очень богатых и сильных чувств, которые прививаются к этим инстинктам, но отличаются от них и друг от друга – одни чисты, другие пагубны.