«Alle die Strophen sind immer noch gepresst…»
Дождь в Берлине не льётся – он стекает по городу чёрными чернилами, заливая трещины в асфальте, смывая границы между реальностью и бредом. Готический шпиль церкви Святой Марии пронзает низкое небо, как игла, впускающая яд. Где-то в этой сырости, на четвертом этаже дома с облупленными ставнями, Лика рисует.
Кровь теплее акварели. Она проводит лезвием по запястью – неглубоко, с опытом, – и макает кисть в алую лужицу. На стене ванной, облицованной белым кафелем, расцветают розы. Их лепестки кривые, болезненные, будто вырваны из её груди. «Смотри, Маркус, – шепчет она в пустоту, – это букет наших слёз».
Он не приходит. Снова.
Вода в ванне уже остыла, но Лика не чувствует холода. Её кожа покрывается мурашками, как будто по комнате бродит чей-то взгляд. Стены давят, шепчут на языке, которого она не знает: *«Widerlich… Totes baby…«*. Она закрывает глаза, и тогда видит его – Маркуса, стоящего под дождём в чёрном пальто, с сигаретой, прилипшей к нижней губе. Его платиновые волосы сливаются с туманом, а шрам на виске мерцает, как шов между мирами.
*«Ты всё ещё ждёшь?«* – смеётся он в её сознании, и голос его похож на скрип ножа по стеклу.
Лика опускается под воду, чтобы заглушить этот звук. Всплывают осколки воспоминаний: его руки, сжимающие её горло нежнее, чем шею скрипки; кокаин на зеркале, в которой она не смеет признаться даже себе; его губы, пахнущие железом и абсентом. Она задыхается, но не выныривает. Пузыри поднимаются к потолку, сливаясь в лицо – её лицо, но с глазами, как у той мёртвой птицы на его татуировке.